Ирина Уральская - Неумирающий снег

Мариша впервые видела такое жилье, оно показалось царским. Душ в подвале общаги, общая комната с газовыми плитами. Газ был дорогим удовольствием в поселках, не у всех, здесь это казалось роскошью поначалу. Поэтому мелкие неприятности не особо трогали молодые души.

Стойкость годами вырабатывается в таких мелких передрягах и заботах. Ты постепенно становишься неумирающим снегом. Сердце закаляется.

В Ленинграде парней практически нет. Девчонки рвались в большие города, мальчишки не очень.

Поступить в институт не удалось. Немыслимый конкурс. Приоритеты иностранным гражданам, военным, вернувшимся из Афганистана, детям из многодетных семей, отличникам.

Ответила на вопрос по физике, а ее начали просто гонять по всем разделам.

– Закон Ома, – громко крикнул препод в уши.

Марина растерялась.

– Сейчас выведу формулу.

– Вы должны Закон Ома знать даже в спящем виде! Всё, идите, идите учите, приходите на следующий год, тройка.

А литературу завалила, не понадеявшись на свои знания, просто заглянув в шпаргалку. Ей снизили балл. Три. Позор. Пушкин – солнце нашей поэзии! Тема самая любимая. Без шпаргалки помнила свое сочинение, выставленное на обозрение всей школы как лучшее! Шпаргалка была совсем лишней. Три плюс три, в результате институт не светит.

Да и строительный институт – это инженеры, это мальчики. Прорабы и мастера. Куда шла?

Питер малахольный и суетный

В рабочей общаге складывалось всё неплохо. Девчонки твердо решили податься на БАМ. Питер казался уже пройденным вдоль и поперек. Зарплата маленькой. Работая на ВПШ – а около Смольного, реставрируя и ремонтируя Высшую Партийную школу, оставались на авралы – вечерние работы. Вот тут однажды и пришли к ним журналисты, сопровождая Романова Григория Васильевича – первого секретаря Ленинградского обкома.

Они зашли внезапно в комнату, и Марина увидела нацеленные на нее фотокамеры и микрофон, который приблизился к носу. Романов сам задавал вопросы, в черном костюме и очень серьезный, все стояли почтительно в отдалении.

– Как работается?

– Хорошо.

– Платят нормально?

– Нормально, – серьезно сказала Марина.

Да ее и под пытками не заставили бы признаться в обратном. Мамино воспитание: «У нас всё хорошо. Будет еще лучше», – вертелось в голове. Задали еще пару вопросов журналисты, свернули всё и ушли.

– Кто это был? – спросила Марина.

Ключница тетя Валя, толстая и добродушная, всегда любившая Марину ужаснулась незнанию:

– Романов Григорий Васильевич – первый секретарь Ленинградского обкома партии.

– Ну, Марина, даешь. Платят хорошо! Что ж не сказала, что мало? – закричали девчата наперебой.

– А вы что молчали? В рот воды набрали и молчат. А мне и так хорошо. Да и кто вам прибавит?

Она опять макнула валик на длинной палке в водную краску и зеленым цветом стала красить стену.

– Про Романова говорят, – сказала Лелька, – он свадьбу дочери в Эрмитаже делал!

– Да врут! – ответила удивленная Марина.

Ночью снился ей Эрмитаж, дамы в длинных воздушных платьях, танцующие среди антуража музея. Марину звали Мария и приглашали на вальс кавалеры, а Петька Смирнов, сейчас курсант Омского танкового училища из совхоза «Пермский», стоял в стороне и сверлил ее своими черными глазами.

Проснулась от громкого гимна, пора на работу за кисти и краски – художница! В общем, скоро им выдали командировочные. Оставалось несколько дней до отъезда на БАМ, и она взялась читать Мишин дневник.

После обеда нас повезли в Русский музей. Раньше я никогда не видел настоящих полотен художников, только репродукции. Сцены античной жизни. Обнаженные боги. Брюллов. Полуобнаженные вакханки. Айвазовский. Его картины изумительны, сколько в них света. Вода колется! Я, подсвеченный изнутри, попал на выставку Рериха и Куинджи… В его полотнах – природа. Стоял, смотрел и вспоминал дом. Столько нахлынуло.

Поспорил с одной девчонкой. Речь шла о картине Куинджи «Ночь над Днепром». Я прошелся томно о горизонте и светотенях и неожиданно нарвался на комплимент. После Рериха долго искал ее по всем залам, но не нашел! Меня поразили ее слова: «Вот приедешь сюда, посмотришь, постоишь и хочется самой за кисти взяться и что-нибудь нарисовать!»

Я спросил тогда:

– Вы что, художница?

Она ответила:

– Нет. Я ни разу не бралась за кисти и карандаши.

Я тогда подумал: «А что, если самому?», но тут же убил эту мысль в зародыше.