Иван Аврамов - Свидание с социумом

– Забавно, – сказал Орест, – весьма забавно. Значит, твои соотечественники подсунули местным дикарям большую каку.

– Выходит, так. Это потому, что среди них не было меня. Я не позволил бы оттяпать у племени половину владений. Кстати, только что меня осенило. Хочешь, доложу об итогах очередного этимологического изыска? «Какос» – по-гречески «плохой». Может, отсюда и нашенская «кака»? И смысловое, и звуковое тождество бесспорно.

– А почему говорят – «соленый грек»? Я, когда в автобусе сюда ехал, услыхал от одной тетки.

– Страсть как любят все пересаливать. Рыбу соленую обожают. Пресную воду не признают, – это я уже начинаю гнать тюльку. – Жажду утоляют исключительно морской водой. Если таковой поблизости нет, бухают в бачок с колодезной пачку соли. Натурально, кровь у нас до того соленая, что, если где упадет капля, через час там сверкает кристаллик соли.

Орест так громко смеется, что две девчонки-соседки косятся на нас не с холодным – прямо-таки ледяным презрением. Может, они презирают нас за то, что мы никак не оторвемся животами от песка и не подсядем к их желтенькому, в алую полоску пледу.

Откуда-то Орест извлекает булавку – предусмотрительный парень, а вдруг в море схватит судорога, и предлагает:

– Давай-ка уколю. Хочу убедиться, не отходя от кассы.

– Ага, – прячу я руку, – нашёл дурака.

– Жаль, – с наигранным разочарованием произносит он. – А я уж обрадовался, что сэкономлю на соли. Пособирал бы на пляже кристаллики…

Взрыв нашего смеха заставляет девчонок повернуться к нам спинами. Ясное дело, мы для них теперь не существуем вовсе, мы отныне – пустое место.

Ничего не остается делать, как оторвать свои бренные, отяжелевшие тела от песка и понести их в море.

Я беспрестанно ныряю – иначе вкус купания не улавливаю. А Орест, который преодолел тыщу с лишним верст, дабы увидеть море, напоминает благовоспитанную барышню. Он бережет волосы, не мочит их, плавая осторожно – говорит, не уверен, что в пансионате работает душ с пресной водой. Для истого горожанина это немаловажно.

В море заходили вместе, потом я незаметно оторвался, ушел на глубину, оставив Ореста там, где по горло. Беру курс на сближение, ныряю и метров двадцать пять безупречно прохожу под водой. Отфыркиваюсь в каком-то метре от Ореста, уставившись на него выпученными, залитыми водой глазами. В ушах ее тоже изрядно, потому очередной вопрос моему новому другу приходится повторять дважды. Он, оказывается, спрашивает:

– Дорогой Спирос, а много ли у вас сохранилось обычаев?

– Да вообще-то порядком. Но еще больше подзабыто.

– Какие они – те, которые существуют и по сей день?

– Ты меня, дружище, убиваешь… Это надо плюхнуться на песок и вспоминать те полдня, что остались. Меня, например, всегда трогает, что наши мужчины целуют руку женщинам в возрасте, причем это даже не галантность, а стремление отдать дань уважения женщине-матери. Мне в детстве чрезвычайно нравилось прыгать через костры-каракадзелло, они разводились близ дома в вечер накануне Крещения. Любил находить двадцать копеек, запеченные в василопито, такой слоеный пирог – это уж точно на старый Новый год, на Василия. Досталась монетка тебе – тогда уж точно ты счастливчик все триста шестьдесят пять дней… Свадебных обычаев существовала целая куча, сейчас, правда, они подрастряслись на телеге времени, свалились под колеса, прямо в придорожную траву забвения. Извини, Орест, за высокопарный стиль, но так оно и есть. Наверное, особо стоит сказать о поминальных столах. Не знаю, с каких пор, но они делаются воистину трехэтажными. Не хватает разве что птичьего молока. Причем такой стол поднимает семья любого достатка. Кто-то влезает в долги – лишь бы не отстать, лишь бы потом люди не осудили. Хочешь, подкину чуток мистики – совсем в духе нашего свихнувшегося, оккультного времени? Так вот, у греков Урзуфа и Ялты, которые, кстати, изъясняются на одном и том же диалекте, он, между прочим, из всех наших приазовских говоров наиболее близок к новогреческому языку, существует такой ритуальный обычай, как тебаб. Другим греческим селам он, кажется, неведом – по крайней мере, в ответ на мои расспросы тамошние жители пожимали плечами. Дело в том, что в первый после скорбной даты день поминовения на могиле усопшего имеет быть место тебаб – она густо уставляется едой и напитками. Гвоздь программы – запеченный в духовке барашек. Его приносят в жертву своеобычно – лишь надрезав горло, но никак не отсекая напрочь голову. Агнца целиком освежевывают, запекают, кладут на поднос, этот поднос несет на могилу человек, выступающий во главе процессии. Если родственникам не под силу купить ягненка, он может зарезать жертвенного петуха, но опять-таки не отсекая головы. Однажды, рассказывали, барашка резал хоть и давно живущий в селе, но пришлый человек, наказом знающих людей он пренебрег, голову жертвенному агнцу снес одним махом, чем поверг родных покойного в глубокое уныние. Пришлось пуститься на хитрость: голову пришили к туловищу нитками. Двоюродная племянница усопшего, человек суеверный, шепнула: «Большой грех взял на душу дядя Гриша! Уж и не знаю, как ему это сойдет…» Самое странное, что года через полтора дядя Гриша, нестарый крепкий мужик, помер. Вот и вспомнили тогда…