Джейн Эрбор - Исцеление любовью

— А вы сама не рисуете?

— Нет, боюсь, что я не художник, — покачала она головой. — Увы, и этого таланта у меня нет. Но я умею восхищаться чужим творчеством.

— Так вам нравится ваза?

— Да, она прелестна. Мне так приятно, что вы запомнили, как она меня восхитила. И ведь она единственная и уникальная!

— Конечно, это не Кохинор, не Портлендская ваза [1] Знаменитые музейные экспонаты, принадлежащие Англии. Кохинор — самый крупный алмаз в мире и Портлендская ваза — античная ваза, которая была найдена в Портленде и хранится в Британском музее. , — засмеялся Тарквин. — Она «единственная» в этом сезоне. В следующем мы придумаем новую.

Он помолчал, потом добавил.

— Но вазы бьются.

— Да, но я буду очень осторожна.

— И вы не боитесь сглаза? — спросил он.

— Сглаза? — удивилась Клер.

— Разве вам никто не рассказывал, что по нашему обычаю за все бьющиеся предметы надо заплатить. Этого требует рождественская волшебница Бифана.

— Нет… Это что-то вроде нашей традиции: когда получаешь в подарок ножницы или что-то режущее, то надо отдать десять пенсов, иначе дружба врозь?

— Да, вроде того, — глаза его зловеще или насмешливо блеснули.

Клер никогда не видела у Тарквина такого странного выражения лица.

— Только Бифана разбивает подарок сразу после полуночи, если за него не заплачено.

— И какой платы она хочет?

— Платят не ей, а тому, кто дарит. И платят вот чем…

Тарквин неожиданно притянул Клер к себе и впился губами ей в губы. Все в ней ответило на этот страстный призыв. И это была не мечта, не фантазия — Тарквин действительно целовал ее, и у Клер кружилась голова от счастья и желания. Она была готова отдать ему всю себя, если бы он только попросил, — ей было мало его губ. Хотелось длить и длить этот поцелуй, она мечтала о его прикосновениях — нежных и страстных, о полной близости, и услужливое воображение уже рисовало сцены, которые могли заставить краснеть пуритан…

Но поцелуй закончился, как кончается в жизни все хорошее. Ей все почудилось. Это был всего лишь обычай. Но тогда почему он так долго не отпускал ее, целуя с явным неприкрытым удовольствием, пока она билась в его сильных руках, как испуганная птичка, не желающая поверить в свое счастье.

— У вас, наверное, была большая практика, — заметила Клер, стараясь казаться ироничной, но еще дрожа, когда Тарквин отпустил ее. Девушке необходимо было свести все к рождественской шутке, иначе наваждение взяло бы над ней верх.

— Похоже, вы часто дарите бьющиеся подарки.

— А вы нет, — парировал он. — Ни нежности, ни ласки.

Клер было обидно, но она добилась своего — не показала ему ни слабости, ни желания, которые заставляли и сейчас сердце громко биться и делали руки и ноги ватными и непослушными.

— А что, Бифана настаивает на ласках? — спросила она.

— Она ждет взаимности, а не одностороннего поцелуя, — отозвался Тарквин.

— И она не будет удовлетворена? — Клер снова взяла в непослушные руки вазу и едва не уронила ее на пол.

— Вот видите, — предупредил Тарквин. — Ждите полуночи.

Девушка была почти уверена, что ваза разобьется, но этого не случилось. Она поставила подарок на окно — тут, на фоне неба, ее изящный силуэт выделялся особенно красиво, и каждое утро Клер любовалась им. Через пару дней после Рождества девушка купила букетик мимозы и как раз несла цветы к себе в комнату, когда ей встретился Тарквин.

— Так что, она не треснула? — поинтересовался он.

— Ваза? Конечно. Я знала, что все будет в порядке, — отозвалась Клер.

— Чисто английское спокойствие! — прокомментировал он. — И вы можете поклясться, что не лежали без сна и не ждали затаив дыхания полуночи?

— Вы же знаете, что на Рождество никто не лег спать так рано. Вы и сами были тут, — напомнила Клер.

— Ах, да, — кивнул Тарквин. — Словом, Бифана сжалилась?

— А вы сомневались? — переспросила Клер, удивляясь абсурдности разговора.

— Все возможно, — вот мое мнение. Может, она взяла выходной, или мои старания умилостивили ее. Я-то знаю, что мои усилия остались безответными, но теперь все позади.

— И теперь моя ваза в безопасности?

— И вы, и ваша ваза. Рождество бывает только раз в году…

«И ты больше не поцелуешь меня», — мысленно добавила Клер, поднимаясь к себе. В этой истории Тарквин показал себя истинным итальянцем, которым всегда свойственна суеверность: в его броне семейной гордости и сухой неприступной деловитости все-таки были бреши человечности. За них-то Клер и любила его.