Надин Арсени - Миленький ты мой...

В этот день ему было особенно тяжело. Когда за пятнадцать минут до конца смены пришедший на их делянку красномордый упитанный надзиратель сообщил, что им предстоит дополнительно проработать два часа, так как вышел приказ об увеличении нормы выработки, Марсель взялся за топор, но глаза его мгновенно застлал красный туман, ноги сделались ватными, и он упал на рыхлый снег, в котором утопали валенки конвоира.

Теперь он приходил в себя, прислушивался к мягкому женскому голосу у своего изголовья и не торопился открывать глаза, обдумывая свое положение. Марсель понял, что находится в лагерном лазарете, а женщина, сидевшая рядом с ним — медсестра Таня, девушка из вольнонаемных, присланная в их лагерь совсем недавно. Марсель никогда не видел ее, но другие заключенные отзывались о ней очень тепло, — она помогала им, чем могла: давала лекарства, забирала в свой лазарет наиболее ослабленных голодом и побоями. Врача в лагере не было, и судьбы заключенных в большой мере зависели от нее.

Марсель приподнял отяжелевшие веки и увидел близко склонившееся женское лицо. Девушка с облегчением вздохнула и улыбнулась. У нее были широкие скулы, чуть раскосые озорные глаза, большой подвижный рот; белая косынка почти совсем скрывала черные волосы. Ей было не больше двадцати лет; тоненькая фигурка казалась угловатой, а может быть, это впечатление возникало благодаря бесформенному белому халату, который был ей не по росту и вряд ли вообще был способен кого-нибудь украсить.

Девушка опустилась на стул рядом с его кроватью и принялась разговаривать с ним ласково и слегка покровительственно, как с маленьким. Марсель давно отвык от таких интонаций, это так растрогало его, что он потихоньку заплакал; он с удивлением понял, что вовсе не стыдится своих слез. Таня вынула из кармана белый платочек и молча вытерла ему лицо, потом вышла из комнаты, пообещав скоро вернуться, и Марсель поймал себя на том, что ждет ее возвращения страстно и нетерпеливо, как ждал когда-то в детстве обещанных подарков или наступления Рождества. Таня появилась вновь с жестяной миской в руках, помогла ему слегка приподняться и присесть на кровати. В миске оказался крепкий мясной бульон; Таня кормила его с ложки, и Марсель мог бы поклясться, что никогда не ел ничего вкуснее. Накормив его, Таня провела ладонью по его щеке, жалостливо и печально. Марсель с трудом приподнял руку и прижал ее ладонь к своему лицу; он коснулся губами ее тонкого запястья, легонько сжал пальцы, показавшиеся ему неожиданно сильными. Марсель знал, что должен поблагодарить ее за это неожиданно свалившееся на него счастье: за возможность лежать в чистой постели, за участие, за еду, которую она явно отрывала от себя; но боялся, заговорив, разрушить очарование этих минут, казавшихся ему чудным сном, когда не хочется просыпаться.

У Марселя было двустороннее воспаление легких, и Таня могла держать его в лазарете на вполне законных основаниях. В первые дни там не было других больных, и, как только у него немного спала температура, они с Таней приобрели возможность подолгу разговаривать. Сам не зная почему, Марсель испытывал к ней абсолютное доверие, и, поддавшись непреодолимой потребности выговориться, рассказал ей свою историю. Общение с ним открыло для Тани совершенно новый, прекрасный мир, где не было лозунгов и политзаключенных, где все сами решали, где и как они будут жить, во что верить, что любить и что ненавидеть. Ее собственная история была очень проста и, в то же время, трагична. Оставшись круглой сиротой в голодавшей деревне, она очутилась в приюте, потом поступила на фельдшерские курсы, вступила там в комсомол, потому что все так делали, и после их окончания была направлена на работу в этот лагерный пункт, где впервые увидела изнанку строительства социализма.

У Марселя появился сосед — старый священник, умиравший от заболевания печени. Теперь Таня подкармливала их обоих, делясь с ними тем немногим, что могла себе позволить на скудную зарплату. Она жила в крошечной каморке при больнице и, когда Марсель начал вставать, он частенько заходил к ней, если Таня бывала свободна. Иногда они просто молчали, подолгу сидя над железными кружками с крепким чаем.

За пять тюремных лет Марсель отвык от женского общества; женщин среди обслуживающего персонала лагерей было очень мало, а если и попадались, то такие, что их никак нельзя было отнести к слабому полу. Да и к тому же заключенные были настолько измождены, что о женщинах и мыслей не возникало; поговаривали и о том, что в их скудный рацион подмешивали специальный препарат, подавлявший такого рода стремления. Теперь, оставаясь с Таней наедине, он все больше ощущал нежность к ней, волшебное притяжение ее хрупких плеч, тонкой шеи в вырезе нелепого белого халата, черных волос, тяжелой волной скользивших по прямой спине, стоило ей только снять с головы косынку. Сладкой мукой стали для него их тихие чаепития в Таниной комнатенке. Его неодолимо влекло туда, но, приходя, он старался не садиться слишком близко к ней, потому что чувствовал, что ему может и не удастся справиться со своим все возраставшим влечением. Ему казалось, что Таня понимает, что с ним творится, но не хочет навязываться, предоставляет ему самому возможность принять то или иное решение. Его терзали мысли о будущем. Какое право имеет он, обреченный на неизвестность зек, впутывать юное и беззащитное существо в свою чудовищную судьбу?