Натали де Рамон - Расправить крылья

Его глаза сразу стали похожи на летнее небо.

— Значит, я могу остаться?

Вот чудак, разве неясно, зачем еще уточнять?

— Правда могу? Да?

— Да-да, — машинально произнесла я.

— Спасибо. — Он вертел в руках штопор и смотрел на меня так, словно видел впервые. — Вам очень идет бирюзовый цвет…

— Бирюзовый? — Я невольно опустила глаза на свой халат и обнаружила, что он застегнут только на две пуговицы. — Но на мне же сиреневое. — Я попыталась застегнуть остальные пуговицы, но руки почему-то не слушались.

— У вас бирюзовые обои и карие глаза, они такой формы, что получается что-то восточное, особенно рядом с тонкой патиной кафеля и с этими медными потемневшими тазами на стене. Свет преломляется через подвески люстры, отражается в стеклах полок, в гранях фужеров, и по вашему лицу все время проскальзывают крошечные зайчики от этих подвесок, как эдакие жемчужные нити… Жаль, что вы сами не сможете увидеть это в зеркале… Вам нужно носить крупные серебряные с бирюзой серьги, но не цельные, а из подвижных фрагментов и цепочек, они выразят вашу внутреннюю импульсивность, тем самым она не будет противоречить вашей мягкой пластике и гармоничному спокойствию внешнего облика.

— А сиреневый? Считается, что к карим глазам идет именно сиреневый.

Я спросила, лишь бы только остановить его речи, которые пугали меня одновременным сходством с объяснением в любви и с диагнозом психоаналитика. Я опять чувствовала полнейшую пустоту вокруг нас, а движения его губ внутри бороды и длинные ловкие пальцы, в которых он все вертел несчастный штопор, сводили меня с ума.

— Сиреневый — слишком коварный цвет. Женщина в сиреневом так же обнажена, как и вовсе без одежды.

— То есть? — Я вспомнила, что так и не справилась с пуговицами халата, и вновь попыталась засунуть их в петли.

— Сиреневый двойственен. Он холодный и теплый одновременно. Синий, красный и белый. Безразличие, страсть и добродетель. Он предательски обнажает то, что вы хотите скрыть. Вспомните, не существует ни одного парадного портрета, где женщина была бы в сиреневом, хотя именно сиреневый очень близок к тону женского тела, настолько близок, что даже нет нужды снимать сиреневое с женщины…

Я решительно принялась за две пуговицы. В конце концов, что я теряю? Рядом мужчина, который мне нравится, которому нравлюсь я, а он занимается философствованием, вместо того чтобы…

— Вы уверены? А если я все же сниму?

— Валяйте, а я пока отнесу фужеры в безопасное место и открою вино. — Он направился в гостиную, я не двинулась с места, и он спросил уже оттуда: — Передумали? Может, вам помочь?

— Одну минуточку!

Я решила, что еще не поздно его выгнать, но совсем этого не хочу, потому что… В следующую секунду я уже была в спальне и доставала из гардероба запрятанную туда на лето шубу.

В норковой шубе до пят, представлявшей предмет моей особой гордости, причем надетой на голое тело, и в туфлях на двенадцатисантиметровом каблуке я вышла в гостиную.

— Браво! — Мой гость вскочил с дивана и с восторгом хлопнул в ладоши. — За ваше здоровье, Ирен! — Он протянул мне фужер, я с опаской взяла его обеими руками. — Вам не жарко?

— Не очень. — На самом деле меня даже познабливало от собственной храбрости. — Ваше здоровье, Арнульф! — Я выпила залпом, даже не почувствовав вкуса. — Налейте мне еще. — Я поставила фужер на столик, который он уже покрыл принесенной кружевной скатертью.

— Присядьте. — Арнульф не допил свое вино, поставил фужер рядом с моим и погладил диван своими уверенными пальцами. Лучше бы он так погладил меня по спине! — Съешьте персик. — Он разломил фрукт, вытащил косточку и протянул мне две половинки.

— Налейте еще, — упрямо повторила я, не в силах отвести взгляда от губ, спрятанных за повлажневшими от вина кончиками усов, и от завораживающих меня пальцев, которые держали половинки персика, словно драгоценности.

— Выпейте из моего. — Он по-прежнему протягивал мне персик и показывал глазами на свой фужер.

— Я узнаю ваши мысли.

— Это хорошо…

В пустоте жили только его глаза, пронзительно голубые, светлые ресницы, крошечные веснушки вокруг мягкого носа, которые я разглядела только сейчас, потому что его лицо было совсем рядом, потом усы и смешная рыжеватая борода, за которой сами по себе двигались его губы, произнося странное длинное «о» в слове «хорошо».

Я как под гипнозом тоже повторила «хорошо-о-о» и сразу же вздрогнула, потому что вдруг искра вместе с этим самым «о» проскочила в мой рот, и я уже не могла говорить. Оказывается, я уже целовала его, а в кончики моих пальцев била дрожь, потому что впервые в жизни они прикасались к мужской бороде, совершенно непонятному меховому явлению на лице живого человека…