Валентин Афонин - Однажды навсегда

— Ах да, ночь… Я и не заметил… — Скованным шагом направился к ней в обход песочницы, уже не сомневаясь, что это та самая «пенсионерка», и жалея, что не сумел начать с привета по-простому, на «ты», что было бы естественно в их возрасте. — Прекрасная ночь, не правда ли?.. — Он невольно продолжал дурацкую игру.

Вместо ответа она вдруг протянула руку к темнеющему вблизи за скамейкой столбу — тихо щелкнул включатель и вверху неожиданно загорелась тусклая лампочка под ржавым старинным колпаком.

— Полный сервис?.. — Улыбаясь блаженной улыбкой молодого Смоктуновского, он смущенно посмотрел в лицо незнакомки, тайно ожидая роковых для себя биотоков, но мгновением раньше, еще при вспышке лампочки, она уже взглянула на него с таким же тайным ожиданием чуда и, когда их взгляды встретились, тоже как будто смутилась, нарочито отчужденно отвернулась.

— Садитесь… — словно так же сомневаясь насчет «ты» и «вы», сказала она и, стало быть, закрепила отчуждающую чопорность.

— Спасибо… — с сожалением отозвался он и, намеренно замедляя, как бы раскладывая движения, чтобы оправдать свою скованность, ступил сначала одной ногой на сиденье скамейки, потом, оттолкнувшись от земли, другой, балансируя на непривычном возвышении, осторожно развернулся и так же осторожно, боясь опрокинуть скамейку, присел на спинку, подчеркнуто соблюдая приличествующую дистанцию.

В поисках темы для разговора, продолжая блаженно улыбаться, проследил за взглядом незнакомки на дом.

И не увидел ничего особенного: дом как дом, окна как окна.

Люстры-светильники, традиционно висящие меж занавесками, освещали, будто в блеклых слайдах, замкнутое потолками и стенами, коврами и мебелью, неподвижное, без людей, словно застывшее пространство комнат-ячеек.

— Итак?.. — Он сделал мхатовскую паузу, но она не поняла глубокого подтекста, и ему пришлось договаривать: — Вы, конечно, счастливы…

Она и этого не оценила: взглянула только искоса, с презрительной усмешкой, и закуталась в свою куртку с капюшоном.

Несколько обескураженный таким неудачным началом, он все же не терял надежды на более успешное продолжение и улыбался безмятежно-самоиронично, но… как продолжать-то? — вот ужас!

До чего же легко-удивительно было по телефону и оказалось вдруг трудно-мучительно здесь!

Конечно, сам виноват: задал глупый претенциозный тон, и, естественно, она запрезирала его сразу на сто очков вперед.

К тому же не надо было так открыто глазеть на нее, когда зажглась лампочка. Нельзя было показывать, что она ему понравилась. Это непростительная ошибка, тем более, что он ей — увы…

Ну, нет, мелькнуло что-то в самый первый момент, но потом — полнейшее разочарование, безмолвие и равнодушие, ужас и кошмар.

Впрочем, с другой стороны, он ведь и не искал большого успеха, а чисто спортивное любопытство, в общем, удовлетворил: лет шестнадцать-семнадцать девчонке — по телефону казалась старше, — ну симпатичная вроде, даже, может, красивая, пусть, в этом полумраке не очень-то разберешь, какая она, но сразу видно, что зелень зеленая, в школу небось еще ходит, а мнит о себе Бог знает что.

— А это, значит, ваш дом?

— Да, это, значит, наш дом.

— А окна ваши на этой стороне?

— Седьмой этаж, пятое справа, мое личное.

— Это… рядом с балконом? Без света?..

На столь очевидное она не сочла нужным даже кивнуть, и он покладисто замолк, утешаясь мыслью, что имеет дело с ребенком, который ужасно хочет выглядеть старше своих юных лет. Это же, кстати, становилось и забавным: нянчиться так нянчиться — прекрасная отмычка!

— Простите, а рядом с вашим чье окно? С балконом?

— Мамино.

— Тоже не спит? Волнуется, наверно?

— Ужасно. Футбол по телевизору. Кубок чемпионов.

— Кто с кем?

— Наши с иностранцами.

— Ах да, точно. Сегодня все говорили об этом. А мама за кого фанатеет?

— Мама не фанатка. Просто патриотка.

— Понятно. Значит, за наших.

И вдруг — аж волосы встали дыбом: из темноты, откуда ни возьмись, ужасающе стремительно возник и подлетел какой-то черный клубок и чуть ли не вспрыгнул на скамейку, завертелся внизу, засопел, заскулил… «Ваф?!» Черный пудель, что ли?!

— Тихо, тихо, Чино, не пугай дядю, — спокойно, по-хозяйски, заговорила она, как видно, не просто со знакомым, а именно со своим собственным пуделем. — Дядя и так всего боится, понял? Иди, гуляй, малыш, я скоро позову, не волнуйся. Гуляй, Чино.

Пудель недоверчиво выслушал ее, посмотрел на дядю-незнакомца — умные глазки сверкнули из глубины нестриженной морды — и быстро-быстро потопал прочь.