Галина Яхонтова - Черная роза Анастасии

Евгений возвращался с гостинцами: в дорожной сумке, сданной в багаж, покоилось несколько бутылок, предусмотрительно запакованных, дабы избежать аэротряски, в надежные коробки со стенками, выклеенными гофрированной бумагой. Что было в бутылках, Евгений точно не мог сказать, но обретенные на зеленом континенте приятели уверили российского коллегу, что именно этот изысканный, типично австралийский напиток приведет его даму сердца в неописуемый восторг.

И вот счастливый путешественник вышел из машины возле родного дома и полной грудью вдохнул прохладный первоапрельский воздух. Из открытой форточки лилась лирическая мелодия. Входная дверь оказалась незапертой. Евгений вошел в прихожую и устало опустил драгоценную ношу на пол.

И вдруг… В его, Пирожникова, любимом кресле-качалке, в его, Евгения, обожаемом махровом халате дымчато-серого цвета, в его, хозяина, разношенных тапках сидел какой-то пьющего вида тип и читал газету „Русский порядок“.

От неожиданности бизнесмен не нашелся, что сказать. Поэтому разговор начал патриот из кресла:

— Ты кто? — спросил он строго, как следователь.

— Я… хозяин, — тихо, но твердо ответил Евгений.

— Ха! — осклабился патриот, а потом крикнул, обращаясь куда-то в левую часть дома, где, по смутным воспоминаниям Пирожникова, была ванная: — Катенька!

— Что? — раздался нежный голосок, созвучный легкому шуму льющейся воды.

— Катя, где наш хозяин? — спросил тип.

— Наш хозяин в Австралии, — нараспев ответили из ванной.

— Вот, понял, хмырь, он в Австралии, — объяснил Пирожникову незнакомец.

Услышав это, милый и добрый человек, наделенный от природы обворожительной улыбкой Чеширского кота, вдруг превратился в подобие озверевшего Кота Леопольда.

Не в пример удачливым героям Боккаччо, гости домика „мальчика-с-пальчик“ вынуждены были сниматься с насиженного места в высшей степени стремительно.

Слегка одурманенная утренним похмельным синдромом Лисицына катапультировалась, натянув на свое мокрое, голое, но прекрасное тело песцовую шубку — самое дорогое, что у нее было в жизни. А незнакомый патриот, так и не успев представиться, улетучился, навсегда утащив даже память о великолепном махровом халате и стоптанных тапках „хозяина из Австралии“. Впрочем, Пирожников не жалел о потерянных предметах гардероба, поскольку первое желание, которое у него возникло, когда он увидел свои вещи на приверженце русского порядка, было сродни тому, какое испытал нарком Берия в одном известном фильме, совершенно аналогичным образом разглядевший свой халат на девушке, доставленной для утех. Лаврентий Павлович вымолвил тогда только одно слово: „Сжечь“. И был прав.

Домик „мальчика-с-пальчик“ снова опустел. От избытка чувств хозяин выпил в гордом одиночестве половину содержимого одной из бутылок. Австралийское виски показалось ему напитком, способным удовлетворить разве что вкусы кенгуру. Плюс к тому на глаза нашему герою попалась статья о пагубных веяниях запада на российскую мораль, напечатанная в… злополучном „Русском порядке“. Автор статьи вдавался в исторический экскурс о том, что были на докапиталистическом Западе полезные изобретения в области интима: „Интересам мужей служили механические средства защиты, которые считались надежнее клятв в верности: хитроумные решетки, „запиравшие вход в сад земной любви“. Это были пояса Венеры, которые исключали возможность проведения полового акта, но не ограничивали естественных потребностей женщины. Они запирались сложным замком, ключ от которого находился у мужа“. Евгений плюнул и бросил газету в горящий камин. Скромного кавалера Де Грие из нашего героя не получилось…

Примерно в то же время, когда происходили эти печальные события, Настя в который раз изучала страницы знаменитой книги Антуана Франсуа Прево д’Экзиля, воспевшего самую бескорыстную, всепрощающую любовь бедного Де Грие к прекрасной Манон.

„Ей шел семнадцатый год; пленительность ее превосходила всякое описание: столь была она изящна, нежна, привлекательна; сама любовь! Весь обман мне показался волшебным.

При виде ее я замер в смущении и, не догадываясь о цели ее прихода, ожидал, дрожа, с опущенными глазами, что она скажет. Несколько минут она находилась в не меньшем замешательстве, нежели я, однако, видя, что я продолжаю молчать, поднесла руку к глазам, чтобы скрыть слезы. Робким голосом сказала она, что я вправе был возненавидеть ее за ее неверность, но если я питал к ней когда-то некоторую нежность, то довольно жестоко с моей стороны за два года ни разу не уведомить ее о моей участи, а тем более, встретившись с ней теперь, не сказать ей ни слова. Смятение моей души, покуда я выслушивал ее, не может быть отражено никакими словами…