Елена Арсеньева: Королева эпатажа (новеллы)

Нет, опасно.

Эх, главное, не обвинишь и Тютчева в злодеяниях против нее, в убийстве двух ее крепостных, самых верных, самых жестокосердных! Это же все равно что на саму себя в полицию донести: ведь придется признать, что дворянин, капитан‑инженер Тютчев, находился у помещицы Салтыковой в застенке и принужден был пойти на душегубство, чтобы свободу обрести и жизнь свою спасти. Да кто ж его не оправдает?!

Разумеется, Дарья Николаевна будет ему мстить, только умно. Умно и осторожно.

Ну, а пока она воротилась домой и, ради утоления разгоревшейся кровожадности, велела позвать к себе Феодосью, жену своего конюха Ермолая Ильина. Третью жену… Ермолай Ильин, красивый русоволосый молодой мужик, нравился не только крестьянским и дворовым девушкам, но и самой барыне. Пожалуй, прежде, до появления злосчастного межевщика Тютчева, не было ему равных в умении потешить разохотившуюся госпожу. До поры до времени она ему даже не дозволяла жениться, ну а как привезла себе «трофей», так дозволила. Однако женам красавца Ермолая не везло. То одна, то другая вызывала лютое недовольство госпожи: белье утюгом сожгут либо, чрезмерно усердно работая вальком, прорвут дорогое кружево на сорочках, после чего следовала смертоубийственная расправа и жертву хоронили в окрестных Троицких лесах. Ермолай был мужик зажиточный, он легко находил следующую красавицу, но после смерти второй жены девок за него отдавать перестали… Третья жена его, Феодосья, была вдовушка с младенчиком. Муж ее якобы пошел однажды в лес за дровами, да и утоп в болоте.

Как же, утоп! Небось не потрафил барыне, она его и погубила! Но копаться в подробностях троицкие крестьяне давно отвыкли. Принимали на веру все, что изрекала барыня либо ее клевреты. Мол, моя хата с краю, ничего не знаю. Меньше знаешь, подольше проживешь!

Упования Ермолая на то, что ему доведется подольше прожить с Феодосьей, не сбылись: спустя три дня после бегства капитана Тютчева Ермолаева жена была засечена насмерть. Ему самому пришлось приложить к страшной порке руку, чтобы остаться живым… По первому снегу мертвое тело с привязанным к нему младенцем увезли на санях в лес, чтобы там схоронить в какой‑нибудь берложине. По пути замерз и ребеночек, и его погребли вместе с матерью… А Ермолаю было сказано:

— Ты хотя и в донос пойдешь, только ничего не сыщешь. Разве хочешь, как и прежние доносители, кнутом быть высечен?

Он только голову повесил…

Той же зимой многих настигла жестокая расправа, многих девок и баб. Дарья Николаевна свирепствовала как никогда, срывая на них боль от разбитого сердца, ненависть к Тютчеву и Палашке Панютиной, страх за грозящую ей расплату…

А страх тот не случайно возник. Ведь Ермолашка Ильин после смерти Феодосьи сидел‑сидел — да и подался‑таки в бега. И добро бы бежал на Дон, или в киргиз‑кайсацкие степи, или хоть на Урал либо в Сибирь — нет, недалече побег — всего лишь в Москву: пал в ножки дьякам Сыскного приказа, бил челом на свою помещицу, виня ее во многих смертоубийствах. Поскольку в сем приказе строчили перышками многие милостивцы Дарьи Николаевны, обретенные ею за щедрые подношения, челобитной ходу не дали, Ермолая Ильина посадили на цепь в холодную. Но, как известно, дурные примеры губительны и заразительны. Следом за Ермолаем побежал из Троицкого кучер Савелий Мартынов, чья жена была до смерти забита поленьями по приказу барыни. В Сыскном приказе снова только плечами пожали в ответ на такие клеветы на имя честной помещицы Салтыковой, дали Савелию батогов и сунули в подвал к Ермолаю Ильину. Спустя малое время к ним прибавился еще один сиделец — дворовый человек Трифон Степанов… Что и говорить, хлопотным выдался тот год для Дарьи Николаевны Салтыковой! Началось все с Тютчева, и конца хлопотам видно не было.

А кстати, где ж тот Тютчев? Куда он подевался, жив ли еще?

Жив, жив, и мало того — собрался жениться.

На ком, интересно знать? Да на ком же еще, как не на Пелагее Панютиной!

«Невзрачная», «унылая» — неужели о ней он когда‑то так говорил? Пелагея Денисьевна за минувшие годы повзрослела и похорошела несказанно, однако видом своим больше напоминала нежную ромашку, а не ядовито‑розовый татарник, как Дарья Николаевна Салтыкова. Впрочем, «Клеопатрами» и их распутными придумками Николай Тютчев был сыт по горлышко, ничего ему так не хотелось, как тишины и покоя рядом с милой, смирной и покорной супругою.

Он себя не помнил, когда прибежал к Пелагее Денисьевне среди ночи с просьбой укрыть его и тайно отправить куда подальше от Троицкого, желательно в Москву. Жаловаться на свою пленительницу Салтыкову Тютчев не собирался: уж больно в смешном и позорном свете выставил бы сам себя. Он намеревался немедленно уехать в одно из своих имений, в Ярославскую или Тульскую губернию. Однако, проведя день‑другой на свободе, не снес потрясения и не в шутку занемог. День и ночь дворовые Пелагеи ходили вокруг дома с заряженными ружьями, охраняя барыню от возможного набега буйной соседки, а Пелагея врачевала захворавшего гостя, вознося благодарственные молитвы к небесам, что к ней нежданно‑негаданно воротился красивый межевщик, которого она все эти годы тайно любила, тайно ждала и тайно оплакивала. За время его болезни между ними все и сладилось. Решено было венчаться как можно скорей, а потом немедля ехать из Москвы в село Овстуг Брянского уезда Орловской губернии, где была родительская вотчина Пелагеи Денисьевны. Там‑то, надеялись молодые люди, мстительная Салтычиха их не достигнет, а они заживут хоть и не Бог весть как зажиточно (Николаю Тютчеву принадлежали всего сто шестьдесят крепостных душ, к тому же разбросанных в шести селах трех различных уездов Ярославской и Тульской губерний, а Пелагея имела всего лишь двадцать крепостных душ, дом в Москве да, кроме невеликого лесочка близ Теплого Стана, еще домик в Овстуге), зато мирно.