Евгения Марлитт - Дама с рубинами. Синяя борода

– Разве я тоже не живу на свете, дитя? – Он показал на соседний зал.

– Но живешь ли ты между людьми, которые могли бы разогнать твой душевный мрак?

Он резко рассмеялся.

– Конечно нет, и эти люди меньше всего способствуют тому. Но иногда можно развлекаться, затаив свою скорбь. Правда, потом с удвоенной силой накатывает тоска и начинаешь еще сильнее страдать от ужасной душевной борьбы.

– Зачем же подвергать себя таким страданиям, папа?

Насмешливая улыбка мелькнула на его мрачном лице, когда он погладил ее по волосам.

– Мой маленький философ, ты этого не поймешь. О, если б это было так легко! Ты спускалась в катакомбы, влезала на пирамиды, знакомилась в Трое и Олимпии с жизнью древних, но о современной жизни знаешь чрезвычайно мало. Чтобы иметь теперь какое-нибудь значение, недостаточно одного чувства собственного достоинства, надо, чтобы на тебя падали лучи из высших сфер. – Он пожал плечами. – Да и кто может изменить свой характер, стряхнуть привитое ему воспитание и жить среди людей, как на необитаемом острове, не обращая ни на кого внимания и слушаясь только голоса своего сердца? Тот… – Он не окончил своей горячей речи, махнув рукой.

Энергичная решимость девушки заставила его на минуту забыть, что она его дочь, и он излил перед ней свою скорбь.

– Пойди теперь вниз, дитя мое, – сказал он, овладев собой. – Ты, вероятно, устала и голодна, а тебя, пожалуй, еще не кормили. Того, что осталось от обеда, ты, думаю, есть не станешь. Лучше пусть тетя Софи напоит тебя внизу чаем, ведь ты так любишь быть с ней. Да ты и права, Гретель, тетя Софи – чистое золото, я всегда буду это говорить, как меня ни стараются разубедить. Какая у тебя горячая рука, детка! И как пылает твое всегда бледное личико! Вот видишь, маленькая храбрая гражданка, политика…

– Политика? Ах, папа, что политика такой дурочке, как я? Я только повторяю, что слышала. – Она хитро улыбнулась. – Мы, несмотря ни на что, живем в великое время, хотя и должны плыть против сильного течения. Как говорит дядя Теобальд, «добро и истина выплывут когда-нибудь наверх, а отвратительные пузыри, которые появляются на поверхности воды при борьбе, не могут вечно блистать, ослепляя слабые души». И ты еще говоришь, что должен скрывать свои чувства из боязни людского мнения! Ты, независимый человек, не можешь жить как хочешь, не можешь быть спокоен и счастлив! К чему тебе все изъявления милости и благоволения, если душа твоя томится и изнывает?

Он вдруг схватил ее, подвел к лампе, отклонил назад ее голову и заглянул мрачным взглядом в открыто и бесстрашно смотрящие на него ясные глаза.

– Что это – ясновидение или за мной следят? Нет, моя Гретель осталась честной и правдивой. В ней нет фальши! – И он опять обнял ее. – Хорошая моя девочка! Я думаю, ты одна из всего моего семейства имела бы мужество не отречься от отца, если бы весь свет отвернулся от него с презрением.

– Конечно, папа, я всегда буду с тобой!

– Поможешь ли ты мне преодолеть позорную слабость?

– Разумеется, насколько хватит моих сил, папа. Давай попробуем. У меня достанет мужества на нас обоих. Вот тебе моя рука. – И прелестная улыбка, полуплутовская-полусерьезная, скользнула по ее губам.

Он поцеловал дочь в лоб, и она прошла в зал.

Тети Софи там не было, она уже сошла вниз, взяв корзинку с серебром, и, наверное, готовила чай. Лакей гасил люстру. Рейнгольд собирал с хрустальных ваз конфеты и раскладывал их по сортам в стеклянные банки для хранения, а советница удобно устроилась на плюшевом диване за столом. Бабушке и брату, таким образом, некогда было заниматься Маргаритой, и они рассеянно простились с ней.

Молодую девушку нисколько это не огорчило, напротив, она была даже рада так легко отделаться на сегодня. Проходя по полутемной галерее, она увидела стоящую у окна фигуру мужчины, который смотрел во двор, – это был господин ландрат. Ее голова и сердце были так заняты загадочными словами отца, что она совсем о нем забыла. Маргариту, с оптимизмом смотревшую на мир, поразил мрачный, таинственный разлад в душе отца, она не понимала той борьбы с самим собой, которую он переживал. А этот стоящий у окна молодой человек, превратившийся в холодного чиновника, – быть может, и он был в данную минуту охвачен воспоминаниями, которые невольно приковывали его взор к деревянной галерее, где когда-то мелькали в зелени листвы золотистые волосы Бланки.

– Спокойной ночи, Маргарита, – сказал он совсем другим тоном, чем те двое в зале.