Ширин Мелек: Кёсем-султан. Величественный век

Заглядывая себе в душу, Анастасия уже готова была признать: да, ей хочется в Стамбул, хочется попытать счастья в новом мире. Если не удастся – ну, так тому и быть, жизнь на этом не заканчивается. Ну а если выгорит, значит, судьба к ней благосклонна и можно вольной песней лететь над землей, вдохновляя и оберегая, раскрывая сердца и утишая тревоги.

Да и вообще – что угодно, куда угодно, лишь бы вырваться наружу!

Птица готова была расправить крылья. В клетке ей становилось слишком тесно.

Валиде-султан Сафие устало приняла кубок от верной хазинедар – «хранительницы», прислуживающей одной только валиде. Пожилая мавританка Рухшах попала в гарем одновременно с Сафие. Обе тогда были юными, смешливыми, в равной мере напуганными выпавшей им судьбой и надеявшимися на лучшее. Они быстро подружились, гуляли вместе, вместе радовались и отчаивались, а когда судьба вознесла Сафие на вершины, то старую подругу она не забыла. И вот уже столько времени они неразлучны…

Вместе и состарились: теперь они действительно старые подруги. Рухшах добровольно вызвалась остаться с Сафие, и кызлар-агасы смолчал, коротко кивнув.

Давно же это было…

Разумеется, у Сафие-султан имелись и другие хазинедар, но Рухшах неизменно оставалась наперсницей и первой подругой. Даже больше чем подругой – родной душой.

А такая в гареме очень нужна. Важно не очерстветь душой, подозревая каждую, следя за тем, чтобы муж развлекался с красивыми рабынями, но не переходил черту. Покупать наложниц для собственного супруга, всегда помня, что ты – одна из них, что сегодня тебя зовут хасеки, ты – мать наследника и любимая игрушка султана, а завтра можешь стать никем и не просто полететь в пропасть, а еще и потянуть за собой сыновей. Султана Мурада называли мужем Сафие, а ее – султаншей, но правда всегда была запечатана печатью молчания на устах евнухов, таилась в мерцающих взглядах юных наложниц. И правда эта была проста и горька – султан никогда не объявлял перед Аллахом, что Сафие-султан ему жена.

Сафие грустно улыбнулась, вспоминая минувшее. Гаремная жизнь слишком жестока, чтобы долго можно было оправдывать имя «чистая», полученное по прибытии в гарем. Здесь у каждой под изголовьем припрятан сундучок со скорпионами – и хорошо, если только фигурально выражаясь. Пришлось и собственный завести. А Рухшах всегда помогала. Но ее помощи вряд ли оказалось бы достаточно, когда взгляд султана упал на юную венецианку. Спасибо Нурбану-султан. Помогла, подсказала. Научила выживать. Отношения со свекровью всегда оставались… сложными – две великие женщины не раз и не два по-разному представляли себе будущее Оттоманской Порты. Но когда Нурбану-султан умерла, Сафие оплакивала ее вполне искренне.

Еще и оттого, что Нурбану-султан прошла через то же, что и сама Сафие.

Когда умер муж, то Мехмед, милый мальчик Мехмед, в былые времена игравший у Сафие на коленях серебряными фигурками всадников, взошел на трон. Первым делом новый султан приказал вырезать собственных братьев, а Сафие-султан, теперь уже валиде Сафие, заперлась в своих покоях и выла, как раненая волчица. И что с того, что среди убитых был всего один сын самой Сафие?

Ведь был же!

Что с того, что знала, заранее знала, готовилась? Как приготовиться к такому, как разорвать сердце пополам, одну половинку испепелить, а вторую заставить любить по-прежнему того, кто не увидел в содеянном ничего дурного?

Те дни запомнились валиде Сафие, как непрекращающийся кошмар. Ночи были наполнены тенями, тянущими к ней руки, зовущими: «Мама, иди, поиграй с нами!», и одной из теней в этих страшных снах был сам Мехмед. И Сафие просыпалась, вопя от ужаса, пытаясь остановить, удержать текучие тени, не отпустить от себя хоть этого, единственного… А тени взмахивали длинными рукавами халатов, обращались в чаек, улетали в распахнутое окно, едва шевеля занавеси. Прибегала Рухшах, зажигала все светильники, отпаивала госпожу успокоительными снадобьями. Утром же нужно было улыбаться, хоть глаза твои и черны от горя, – улыбаться султану, тому, кто разбил твое сердце пополам, а требует отдать себя всю целиком. Новому султану требовалась помощь матери; валиде Сафие улыбалась и помогала. Чем могла. Наверное, не слишком-то смогла, раз страх остался в глазах Мехмеда навечно. Иначе почему бы ее сын, тот веселый мальчик, прыгающий с деревянным мечом, решил заточить в гареме собственных сыновей? До сих пор не принято так было в Блистательной Порте, и даже не слышал никто о чем-то подобном. Более того, с малолетства султаны приучали наследников к управлению государственными делами. Все султаны, сколько их ни было, – но не Мехмед. Его собственным сыновьям домом стал павильон с говорящим названием «Кафес», то есть «клетка». А сам Мехмед с головой ушел в поэзию, делами государственными занимаясь от случая к случаю, чем дальше – тем сильней взваливая государственное бремя на мать.