Филиппа Грегори - Укрощение королевы

Выражение лица Генриха становится злым, он щурит глаза и коротко бросает:

– Разница есть. Для меня.

– Объявляя себя наследником Хереварда, он… сочиняет сказки.

– Это очень опасные сказки, – говорит король. – В этом королевстве есть только одна семья, у которой имеются царственные предки, и это моя семья, и я ее глава. – Он замолчал, и я понимаю, что Генрих думает о своих предшественниках на троне, о Плантагенетах. Он казнил их одного за другим, вменяя им в преступление принадлежность к этому имени. – Только одна семья может проследить своих предков до короля Артура, и это наша семья. Любая другая претензия будет караться с исключительной строгостью.

– Но почему? – спрашиваю я как можно мягче. – Если это старый герб, который герцог показывает вот уже много лет и которым так глупо бахвалится молодой себялюбец… Если герольды видели его неоднократно и вы не обращали на него внимания…

Король поднимает вверх толстый указательный палец, и я тут же замолкаю.

– Ты помнишь, что делает хозяин со своей сворой? – тихо спрашивает он.

Я киваю.

– Ответь мне.

– Натравливает одних псов на других.

– Так и есть. А когда какой-то пес из стаи становится больше и сильнее всех остальных, то что с ним делает хозяин?

– Натравливает на него остальных, – нехотя говорю я.

– Разумеется.

Некоторое время я молчу, затем замечаю:

– Но это значит, что возле вас никогда не появится сильных подданных. Мудрых советников, которых вы могли бы уважать. Никто не сможет возрасти в служении вам, никто не заслужит награды за верность. У вас не будет проверенных временем и испытаниями друзей.

– Да, это правда, – соглашается со мною Генрих. – Но мне и не нужны такие люди. Когда я был молод, меня окружали те, о ком ты сейчас говоришь: друзья, которых я любил, блестящие умы, которые могли быстро решить любые проблемы. Если б ты только видела Томаса Уолси в его зените! Томас Кромвель мог работать всю ночь, и каждую ночь, когда это было необходимо, и ничто не могло его остановить. Он справлялся со всем, за что брался, и ни разу меня не подводил. Я мог поставить перед ним вопрос за ужином, а перед утренней службой он уже приносил мне ордер на арест…

Король замолкает, и его маленькие глаза под тяжелыми опухшими веками устремляют взгляд к дверям, словно он ожидал появления там своего друга, Томаса Мора, с таким знакомым, умным улыбающимся лицом. Больше всего на свете Мор любил свою семью и короля, и эта любовь вела его всю его недолгую жизнь. И только любовь к Богу могла стать превыше этого.

– А теперь мне никто не нужен, – холодно говорит король. – Потому что люди уже не умеют самоотверженно служить, не умеют любить. Мир полон людей, стремящихся только к удовлетворению своих амбиций и поиску собственной выгоды. Даже Томас Мор, – тут он даже всхлипывает от жалости к себе. – Между мною и Церковью он выбрал Церковь. Он поставил веру выше самой жизни. Понимаешь? Никому не удается сохранить верность до самой смерти. И, если тебя будут убеждать в обратном, знай, что тебя пытаются обмануть. Я больше никому не позволю себя обманывать. Я знаю, что все, кто улыбаются и называют себя моими друзьями, на самом деле враги, а каждый советник преследует свои интересы. Все хотят занять мое место, все тянут руки к моим богатствам, все хотят прибрать себе мое наследие.

Я не могу спорить с этой горечью и обидой.

– Но вы любите своих детей, – тихо говорю я.

Король смотрит в сторону принцессы Марии, тихо беседующей с Энтони Денни, затем на принцессу Елизавету, не сводящую глаз с улыбающегося лица Томаса Сеймура.

– Не очень, – холодно бросает он. – Кто любил меня, когда я был ребенком? Никто.

Молодой Генри Говард, друг драгоценного покойного бастарда, шлет королю письмо, умоляя его о милости и напоминая о том, что они с Генрихом Фицроем были как братья и проводили каждый день неразлучно, катаясь верхом, плавая и играя вместе, сочиняя стихи, и не представляли себе жизни друг без друга. Он пишет, что они принесли друг другу клятву верности и что он никогда даже не помыслил бы задумать недоброе против отца своего доброго друга, который и для него самого был как отец.

Генрих в ярости швыряет мне это письмо.

– Только я читал собранные против него свидетельства, – говорит он. – Я просмотрел их все, и на их герб я тоже посмотрел, и узнал, как еще он обо мне отзывался и что говорил.

Мне нельзя позволить ему перечислять проступки Говарда, иначе Генрих будет становиться все злее с каждой минутой. Он опять поднимет свой указательный палец и вперит его в меня, начав говорить со мною так, словно это против меня выдвигаются обвинения. Он получает какое-то необъяснимое удовольствие, позволяя своему гневу копиться и выплескиваться наружу. Король, словно актер, разогревает себя перед своим выходом на сцену. Ему нравится чувствовать, как колотится сердце в груди от накатывающих волн ярости; ему нравится битва, пусть даже его соперником в пустой комнате будет всего лишь перепуганная бледная женщина, пытающаяся его успокоить.