Людмила Дюбург - Эспер

– Митька! Митька! Куды ты, леший, подевался! Братья с утра литовками машут, а ты, пострел, куды спрятался? От найду тебя, надеру задницу-то! Кулажку стащил и сидишь небось с Колькой своим! Обоим уши надеру! Выходи, паскудник!

Матушка у Митьки Орлова была страсть какая строгая. Но Митька знал, что мать души в нем не чаяла и любила больше всех. Ночью, бывало, подойдет к полатям в дальнем углу горницы, у печки, поднимется на ступеньку и, отодвинув занавеску, шарит рукой, приговаривая:

– Опять всех согнал, разлегся тут… Эх-х… Ну-ка, двинься сюды, понежу тебя, родимый ты мой… От горе-то луковое, опять книжки свои французские читал, пока братья работали.

Митька двигался в сторону матери, та гладила его сонное лицо, шептала что-то, и он проваливался в глубокий волшебный сон. Тихо. От вязанок сушеных грибов исходит знакомый запах, тут же земляника на лотке лежит, сушится. Дмитрий уснул, захватив пригоршню, не успев да рта донести. Рука разжалась, ягоды рассыпались. Мать осторожно их собирает, кладет в рот и крестит сына: «Храни тебя, Боже, сыночек».

Не совсем права была матушка, потому что он братьям помогал. А то как же! Хозяйство большое, семья Орловых тоже немаленькая, работы всем хватало. Книжки, правда, любил, это да. В их небольшой сибирской деревне Голыманово Дмитрия знали, звали частенько, чтобы прочитал что-то, объяснил. А ведь ему еще только пятнадцать недавно исполнилось. Насчет книжек тут уж ничего не возразишь. Особенно французские. Так ведь это все Павел Жанович, учитель их школьный. Митька помог ему как-то по дому, а тот возьми и предложи: давай, говорит, французскому тебя учить буду, а ты помогай иногда. Жан Бертон, дед учителя, ранен был в Отечественную, так и остался в России, женился, сына тоже Жаном назвали, а внука – Павлом, или Полем, как пояснил Павел Жанович. Фамилию на русский лад стали произносить: Бертонов. Французский язык в семье чтили, дети владели им свободно, так же как и русским. Митьке язык нравился, правда, говорить-то особо не с кем было, только с учителем. Своим до поры до времени не признавался, почему это он к Жановичу зачастил. Пока однажды за столом, после дополнительной порции пельменей, не произнес со значением:

– Мерси, маман.

– Чевой? Чевой-то ты сказал? – не поняла маман.

Братья с изумлением переглянулись, отец кашлянул, только сестра любимая, Клавушка, хихикнула – она-то знала, куда брат бегает, и чем Павел Жанович за помощь по дому платит. Митька и ее нескольким словам научил: «бель фий», «бель роб», «гарсон» [55] «Бель фий», «бель роб», «гарсон» (фр.) – (belle fille, belle robe, garçon) «красивая девушка», «красивое платье», «мальчик, юноша». . Иногда истории из книжки пересказывал, да так, что Клавушка заслушивалась: сердце екало, воображала себя томной французской красавицей, а то и куртизанкой. Закатывала глаза к небу и произносила в нос, как учил Митька: «Же мапель Клодин» [56] Же мапель Клодин (фр.) – (je m'appelle Claudine) Меня зовут Клодин. .

– Митька! Митька, где тебя черти носят, – продолжала неистовствовать матушка.

– Ты поосторожнее, мать, чего кипишь, найдется он, – прикрикнул отец. – Скирдовать-то прибежит, куды без него.

В этот самый момент Митька и верный друг Колька Калинников, приходившийся дальним родственником, обливались потом в прохудившейся кадушке, потягивая холодную обратку [57] Обрат (обратка – разг.) – обезжиренное молоко. . Матушка знала все их тайные места, а про кадку, которую сама же просила в лес отнести и выбросить, пока не догадывалась. Они ее ветками замаскировали и спрятали в маленькой рощице поблизости с домом, чтобы в случае чего тут же выпрыгнуть. Высунувшись из укрытия, убедившись, что матушки рядом нет, друзья улеглись удобнее. Митька достал книжку, положил на траву и, найдя нужную страницу, начал: «Тогда громкое рыдание вырвалось из его груди. Накопившиеся слезы хлынули в два ручья. Он бросился на колени, прижал голову к полу и долго молился, припоминая в уме всю свою жизнь и спрашивая себя, какое преступление совершил он в своей столь еще юной жизни, чтобы заслужить такую жестокую кару».

Дмитрий читал выразительно, делая театральные паузы, меняя интонацию, придавая в нужные моменты драматизм своему голосу, чем не раз доводил впечатлительного друга до слез.

«Так прошел день. Дантес едва проглотил несколько крошек хлеба и выпил несколько глотков воды. Он то сидел, погруженный в думы, то кружил вдоль стен, как дикий зверь в железной клетке», – Митька остановился, прислушавшись, не идет ли кто.