Марина Светлая - Про Лису (Сборник)

Она окинула взглядом небольшую группу уставших, невеселых людей. В потрепанной военной форме, стоптанных ботинках. Некоторые из них были в пилотках, фуражках. Все они казались одинаковыми, даже лица их казались одинаковыми. Пока не заметила глаз до боли знакомых, которые даже не мечтала когда-нибудь увидеть вновь. Взгляд этих глаз опалил ее тихой невысказанной яростью. Но ярость — это хорошо. Ярость — не равнодушие. Ярость — жизнь, а не смерть.

Лиса поправила платье, распрямила и без того ровную спину и, вынув из прически шпильку, тряхнула головой, рассыпав волосы по плечам и спине.

Приблизившись к пленным и улыбнувшись, спросила Генерала:

— Как мне лучше встать?

— Вы не меня, вы фотографа спрашивайте, — рассмеялся Генерал.

Фотограф снова засуетился. Лиса оказалась сидящей на сцене, свесив ноги в изящных туфельках вниз. И уже вокруг нее расставляли пленных. Это было еще хуже, чем веселая кутерьма за несколько минут до этого, с галдевшими солдатами. Нет, соотечественники встретили ее тепло, даже охотно становились вокруг, как велел фотограф. Даже, как давеча немцы, просили автографы. Им в этот день было можно. Они в этот день словно услышали голос дома. Но то-то и было страшно. В бутафории видеть дом. Обман, лицедейство все-таки проще, чем правда. Они делали вид, что не заметили, как браво распевала она чужое, чудовищное в этот самый момент «Ei bloß wegen dem Schingderassa, Bumderassa, Schingdara!» [3] Ай только из-за Шингдерасса, Бумдерасса, Шингдара! .

На земле с обеих сторон от нее поставили самых высоких. Остальных вокруг.

Пианист всегда был самым высоким. Выше она никого не знала.

Лиса улыбалась, глядя в объектив камеры. И почти не дышала, вдруг разучившись.

Она уже давно перестала вспоминать, когда полюбила его. Просто всю свою жизнь она дышала, пела и любила Пианиста. Что бы ни происходило в ее жизни, кто бы ни проходил сквозь нее, эти три вещи оставались неизменны.

Иногда она мечтала о том, чтобы и он любил ее. Чтобы остановил, удержал. Или хотя бы позволил быть с ним. Но он всегда отпускал ее. А она уходила, ни на чем не настаивая. И однажды перестала мечтать. Продолжая дышать, петь и любить Пианиста.

— Тебе нужно прекратить столько курить, Лиса. Ты дважды чуть не сорвалась. Дважды, — еле различимый, раздался его сердитый голос у ее уха. Кажется, он даже рта не раскрывал. Вид при этом был самым скучающим, будто его ярость там, у ограждения, ей почудилась.

Фотограф что-то весело крикнул, офицеры стали уводить пленных, а Лиса продолжала сидеть на сцене, наконец-то дыша полной грудью.

— А со мной сфотографируетесь? Только вдвоем, — донеслось до нее сквозь толщу перемежающихся один другим звуков, вырастающих в сплошную стену, звучавшую в ее голове. Возле нее стоял Генерал, легко скрестивший руки на груди и разглядывающий ее бледное лицо.

— Конечно, mon général! — затмевая солнце, улыбнулась Лиса своей самой восхитительной улыбкой. — В свою очередь, надеюсь на фотографии.

Они фотографировались. Потом ужинали. Слушали какие-то песенки — он завел патефон. Пили много вина — до самого головокружения. Потом пожелали друг другу доброй ночи и ушли спать — было уже очень поздно. Когда в доме стало совсем тихо и темно, она услышала стук в дверь своей комнаты.

Лиса знала, что так будет. Знала, что откроет дверь. Знала, что потом, в часы, превращающиеся для нее в вечность, больше всего на свете будет бояться, что война никогда не закончится. И до конца своих дней ей придется ездить по шталагам, петь и танцевать, смеяться и ужинать с офицерами, видеть глаза людей за проволокой. И знала, что после всего она достанет свою фляжку с коньяком, без которой никогда не ездила, чтобы провалиться в забытье хотя бы на несколько мгновений.

Утром ее ждали фотографии, любезно врученные фотографом. Прощальная улыбка Генерала. И автомобиль, который увез ее из лагеря.

Через два месяца она, в ответ на свою просьбу, получит разрешение вновь посетить этот же шталаг. И привезет с собой несколько десятков фальшивых удостоверений личности для тех, с кем она фотографировалась в прошлый раз, чтобы после концерта раздать их пленным. Одно удостоверение окажется лишним. Пианиста в лагере уже не будет. Он сбежит через несколько дней после концерта Лисы.

— Здравствуй, Лиса!

Нет, ей не показалось.

Повернув голову, она увидела Пианиста. Не так давно они не виделись, чтобы не узнать его. И все-таки слишком давно. И, кажется, он изменился. Хотя по-прежнему был красив, как когда-то. Но теперь это была строгая красота зрелого мужчины, не замечать которую либо невозможно, либо глупо. Черты его лица утратили тонкость молодости, приобретя твердость и четкость линий. Лоб прорезали неглубокие морщины. Виски подернулись сединой. И лишь глаза оставались прежними, выразительными и живыми, с пронзительным взглядом, проникающим так глубоко, куда и сама Лиса не решилась бы заглянуть.