Дафна Дюморье - Королевский генерал

– Я сожалею, – сказал офицер, – но сутки или чуть больше, пока на западе не улягутся страсти, за домом будет установлен надзор. Я вынужден просить вас, сэр, так же как и присутствующую здесь леди, не покидать стен вашего дома.

– Понимаю, – сказал Джонатан. – Я уже столько времени нахожусь под надзором, что еще несколько дней ничего не изменят.

Офицер откланялся, и я увидела, что часовой занял свое обычное место снаружи у окна, так же как это сделал его приятель накануне в Менебилли.

– У меня есть вести от Робина, – сказал мой зять. – Его держат в заключении в Плимуте, но вряд ли ему смогут что-нибудь вменить в вину. Все забудется, и его отпустят при условии, что он заявит о своей лояльности к парламенту, как это вынужден был сделать я.

– И что тогда? – спросила я.

– Тогда он станет сам себе хозяином и сможет наконец насладиться отдыхом и покоем. В Тайуордрете у меня есть небольшой дом, который вполне подойдет и ему, и тебе, Онор, если ты пожелаешь жить вместе с ним под одной крышей. То есть… если у тебя нет других планов.

– Нет, – сказала я. – Никаких.

Он встал со стула, не спеша подошел к окну, посмотрел на набережную – седой, сгорбленный старик, тяжело опирающийся на свою трость. Мы услышали крики чаек, которые кружили над гаванью.

– «Фрэнсис» поднял паруса в пять часов сегодня утром, – медленно проговорил он.

Я не ответила.

– Рыбак, который отправился проверять ловушки, сначала зашел в Придмут за своим пассажиром. Тот ждал его на берегу, как и предполагалось. Рыбак сказал мне, что выглядел он уставшим, бледным, но в остальном его состояние было нормальным.

– Один пассажир? – спросила я.

– Ну да, только один. – Джонатан удивленно посмотрел на меня. – Что-нибудь случилось? У тебя такой странный вид.

Я по-прежнему слышала крики чаек над гаванью, но теперь к ним добавились еще голоса детей: они смеялись и кричали, играя на ступенях набережной.

– Ничего не случилось, – сказала я. – Что еще ты можешь мне сказать?

Он подошел к своему столу в дальнем углу комнаты, выдвинул один из ящиков и достал кусок веревки с ржавой шарнирной петлей на одном конце.

– Когда пассажира взяли на борт «Фрэнсиса», – сказал мой зять, – он передал рыбаку кусок этой веревки и велел вручить ее по возвращении мистеру Рашли. Парень принес мне ее только что, когда я завтракал. Она была обернута листом бумаги с такими словами, написанными на лицевой стороне:

Скажите Онор, что наихудший из Гренвилов выбрал свой собственный способ бегства.

– Что это значит? – спросил он, протянув мне клочок бумаги. – Ты что-нибудь понимаешь?

Какое-то время я молчала. Я сидела с листком в руках, а перед моим взором вновь проплывали дымящиеся руины летнего домика, навечно закрывшие доступ к тайному подземному ходу, безмолвная, похожая на темную могилу комнатушка в основании контрфорса.

– Да, Джонатан, – сказала я. – Я понимаю.

Секунду-другую он смотрел на меня, затем вернулся к столу и положил веревку в ящик.

– Ну вот, слава богу, все миновало, – сказал он. – И опасность, и напряжение. Больше мы ничего не можем сделать.

– Да, – сказала я. – Больше ничего.

Он взял два бокала из буфета и наполнил их вином из графина. Затем протянул один бокал мне.

– Выпей это, – произнес он мягко, положив свою руку на мою. – Ты немало пережила.

Он взял свой бокал и повернулся к кораблю, который вез его отца на бой с Армадой.

– За другого «Фрэнсиса» [25], – сказал он. – И за королевского генерала на западе. Пусть найдет он приют и счастье в Голландии.

Я молча выпила и поставила бокал на стол.

– Ты не допила, – заметил он. – Это принесет несчастье тому, за чье здоровье мы только что провозгласили тост.

Я снова взяла бокал и подняла его к свету: вино было красным и прозрачным.

– Ты когда-нибудь слышал слова, что Бевил Гренвил написал Джонатану Трелони?

– Что это за слова?

Сутки назад мы в очередной раз собрались в галерее в Менебилли. Ричард устроился возле окна, Гартред сидела на диване, а Дик стоял в темном углу, не сводя глаз с отца.

– «Что касается лично меня, – медленно процитировала я, – то я желаю завоевать себе честное имя либо быть с почестью погребенным. Я никогда не дорожил жизнью и покоем столь сильно, чтобы мог уклониться от такого случая, и, сделай я это, я был бы недостоин выбранного мною ремесла и тех моих предков – а таких было много, – кто в разные века пожертвовал собственной жизнью ради своей страны».