Елена Арсеньева: Северная роза [litres]

Дама между тем подтянула свой багряный плащ так высоко, что над расшитой золотыми узорами подвязкой показалось тонкое белое колено и даже часть бедра, и бросила выжидательный взгляд на мужчину.

Тот расхохотался:

– О Цецилия, ты прелесть! Ты просто прелесть! Обещай, что ты научишь ее делать так же!

Дама покачала головой:

– Этому невозможно научить, Пьетро. Это или есть у женщины, или нет. Что ты будешь делать, если твоя красавица окажется не очень способной ученицей?

– Я буду дрессировать ее, как жонглер дрессирует свою собачку. Впрочем, одного раза мне будет достаточно, чтобы уяснить, на что она способна. Может быть, мне не захочется тратить на нее силы, и тогда…

– И тогда? – переспросила дама, затаив дыхание. – Что тогда, Пьетро?

– Тогда я вернусь в твои объятия, красавица моя. Но сейчас не искушай меня своими прелестями! Ведь если я начну с аббатисы, то уже не захочу касаться сестер! – захохотал мужчина, резко вскакивая с кресла, но не изъявляя никакого желания предаться любви.

Цецилия тихонько вздохнула, поняв: ее звезда на небосклоне этого великого человека, самого интересного среди всех жителей Венеции, если и не закатилась вовсе, то поблекла настолько, что Пьетро Аретино вскоре вряд ли разглядит ее среди других. Но нет, все-таки она была счастливее прочих, покинутых им: она еще нужна ему, пусть всего лишь как сводня, как некое связующее звено между ним и той, которую он вожделел ныне так неутомимо и страстно, как… как всех несчетных красавиц, бывших в разное время его любовницами. Каждая из них была любовью, каждая из них сияла звездой, каждая могла считать себя единственной! Иначе он не мог, Пьетро Аретино…

Цецилия вскочила и, бросив злобный взор на бывшего любовника, схватила со стола маленький стеклянный колокольчик.

Тотчас вслед за мелодичным треньканьем распахнулась дверь и на пороге встала монахиня в чепце и переднике, скромно перебирая четки и потупив глаза.

– Вы звали, синьора?

– Да, – высокомерно обронила Цецилия. – Проводи синьора Аретино, да не через двор, а через сад.

Монахиня кивнула и сделала приглашающий жест. После небрежного поклона посетитель покинул приемную.

У Цецилии кипели на глазах слезы, когда она привычно заталкивала под унылый чепец роскошь своих лоснящихся кудрей. Сердито отерев глаза, с ненавистью оглядела приемную. Она желала бы увидеть здесь материи самых ярких цветов – желтые, зеленые, красные, – льющиеся, как жидкий пламень, море шелка, бархата, атласа и небрежно брошенные на них перламутровые веера, веера из дорогих перьев, целые гирлянды великолепных цветов, жемчужные ожерелья и бог знает что еще, чему не сразу подберешь имени! Вместо этого… Великолепное убранство, огромные, резного дерева шкафы, собрание редких манускриптов и инкунабул, призвано было внушать посетителю приятное чувство приобщения к многовековой мудрости. О да… у Цецилии весьма внушительная тюрьма! Впрочем, она всегда была честна с собою и даже теперь не могла не признать: если ради свободы потребуется пожертвовать честолюбивыми замыслами, она вновь и вновь выберет тюрьму. Но отчего же так болит сердце?.. Потом она вспомнила о золоте, которое щедро оставил ей Пьетро, и на душе у нее слегка потеплело.

Чтобы вовсе улучшить настроение, Цецилия решила непременно посетить сегодня ночью некую пустую келью с секретным окошечком и полюбоваться тем, что будет вершиться по воле выдумщика Пьетро. И улыбка взошла на ее уста, и случись кому-то постороннему увидеть это вдохновенное, улыбающееся лицо, он решил бы, что, несомненно, сама Мадонна, на изображение которой задумчиво смотрела Цецилия Феррари, озарила ей душу благодатью!

Вечером она наведалась в трапезную Нижнего монастыря и снисходительно раздвинула губы в улыбке, когда юные девушки наперегонки бросились к ней, норовя очутиться ближе, и коснуться тончайшего черного шелка, из которого было сшито ее платье (в отличие от их, грубошерстных), и поглазеть на золотой крест, и бриллиантовые четки, в которых кое-где были вставлены изумруды, и вдохнуть сладкий розовый аромат, который всегда окружал аббатису, будто душистое облако.

Она села, и протягивала руку для поцелуя, и вглядывалась в восхищенные девичьи лица с улыбкой, которая надежно скрывала ее мысли: «Почему глупость юности так приманчива для мужчин?!» К сожалению, дело было вовсе не в глупости, а в свежести юности, и когда одна из воспитанниц, забывшись, позволила себе слишком громко шепнуть подружке: «У нее губы накрашены, клянусь Святой Мадонной!» – Цецилия едва сдержалась, чтобы не пожелать вслух ее тугим и алым губам навеки покрыться коростой.