Елена Вихрева: Невеста смерти [СИ]

Караульное помещение преторианской гвардии было заполнено двумя десятками молодых офицеров-преторианцев, которых инструктировал префект по случаю предстоящего праздника во дворце императора Октавиана.

Среди них, несмотря на одинаковую форму с белыми туниками из-под чеканных доспехов, алые плащи и покоящиеся на сгибе руки шлемы с красными конскими хвостами, выделялась девушка, что было вообще необычно для римской армии, тем более — для преторианской гвардии. Но, если откровенно, то и выделялась она только прической — светло-рыжеватые, слегка вьющиеся волосы, собранные в высокий хвост на затылке. Что касается внешности, сказать было бы трудно, что она обладала какой-то особой красотой — при отборе в преторианскую гвардию обращали внимание не только на послужной список и происхождение претендента, но и на его внешние данные. В императорском дорце молодого красивого Октавиана Августа, лишь недавно прочно занявшего позиции после междоусобицы, последовавшей за смертью Юлия Цезаря, все должно было быть гармонично и красиво. Так что основу его личной охраны составляли молодые, сильные и красивые воины, но успевшие покрыть себя славой еще в легионах Цезаря.

Но все же она была красива — большие, выразительные глаза под пушистыми ресницами, изящный точеный нос, твердые линии скул и подбородка. И еще — губы. Ровно очерченные, в меру объемные — про такие говорят, что они созданы для поцелуев, тем более нижняя губа девушки была чуть более выступающей, как будто давала определенные обещания. Но все это великолепие для непосвященного глаза было скрыто жестким взглядом ее умных глаз и каким-то непередаваемым выражением лица, которое характерно для опытных, закаленных в боях и походах воинов. И, конечно, разворот плеч, особая стать воина, привыкшего носить тяжелые доспехи и закрывать голову римским шлемом, в котором не получится ее робко склонять.

Закончив, префект отпустил их, негромко окликнув:

— Гайя, останься.

Девушка что-то торопливо сказала на прощание высокому, темноволосому красавцу с чувственными губами и знаками различия центуриона, такими же, что украшали на груди и ее доспех.

— Девочка моя, — вздохнул префект. — У тебя будет сегодня вечером особое задание. Думаю, оно не покажется тебе сложным.

— Я всегда готова к заданиям, — она приложила руку к груди в воинском приветствии, вытянувшись в струнку, но префект, улыбнувшись ей краешками глаз, кивнул на скамью. Разговор предстоял долгий.

— Итак, девочка…

Префект имел полное право так обращаться к Гайе, хотя и допускал это только в таких случаях, когда разговор шел с глазу на глаз. Он помнил ее еще восемнадцатилетней девочкой, случайно как-то обнаружившейся в обозе его легиона, причем уже так далеко, что возвращать ее в Рим пришлось бы снаряжать целый отряд, а еще лучше, разворачивать легион. Что было исключено — они шли быстрым маршем к Германии, где непокорные племена батавов снова жгли римские крепости.

Как эта девочка, которая после недолгих разбирательств оказалась дочерью уважаемого сенатора, стоящая перед ним в его палатке в мужской одежде, коротко стриженая, с обветренными и загоревшими дочерна лицом и руками, смогла пройти с маршевым легионом два месяца? Он тогда устроил серьезное расследование и узнал, что все это время Гайя шла с обозом, пользуясь тем, что обслуживающие его ветераны приняли ее как дочку, а она платила им той же монетой, стараясь сделать повкуснее их скудный обед, состоявший из обычного пайка римского солдата — зерна, копченого сала и чеснока. Она собирала по дороге съедобные травы, стреляла из лука мелкую дичь, готовила на стоянках. Всегда веселая, внимательная, готовая выслушать их ворчание или рассказы о былых сражениях — она покорила ветеранов, и они молчали, не желая с ней расставаться.

Префект помнил, что, соединив в одну картину рассказы ее и ее невольных соучастников, ошалело смог спросить у девушки только одно:

— А когда ты всему этому научилась?

На что она, тряхнув головой, не задумываясь и глядя ему в глаза, ответила:

— У меня были хорошие воспитатели. Отец покупал мне замечательных учителей.