Витольд Недозор - Дочь Великой Степи [litres]

С восхода солнца до заката Зиндра прошла сотни перестрелов и не видела ничего живого, кроме бесчисленных сусликов и стайки голенастых дроф, но и те, и другие знали опасность человека с охотничьим луком, так что на выстрел не подпускали. Еще она заметила белого луня, который, сидя на камне, расклевывал останки зайца. Мелькнула мысль согнать седоголового хищника и забрать недоедки, но тушка косого, должно быть, уже завонялась на солнце, да и не дошла Зиндра еще до того, чтоб жрать падаль.

Целый день в небе – солнце, а на земле – только она. Под раскаленным почти добела куполом небес – необоримая тишина пустоты.

Степь, которая совсем недавно казалась привычным домом, сегодня сделалась беспощадной. Солнце еще не перевалило за полуденную черту, а у девушки уже болели ноги: сыромятные постолы, и так поношенные, судя по всему, вот-вот должны были порваться. Сосало под ложечкой: Зиндра не ела с позавчерашнего вечера. Но идти, по расчетам, оставалось еще пять дней – до Ольвии.

Об этом йованском городе она не знала ничего, кроме того, что там как будто бы живет какая-то родня отца. Но больше идти и некуда…

На пути ей попались две или три рощицы. В одной собрала диких груш, еще незрелых и твердых, кабану не вдруг угрызть, – но все одно какая-никакая еда. Затем наткнулась на заросли лещины, но орехов ждать предстояло еще долго, а несколько найденных прошлогодних усохли и горчили тленом.

Когда день перевалил за вторую половину, Зиндра попыталась наловить себе саранчи и кузнечиков. Но дело шло слишком медленно: тут уж или останавливаться «на прокорм» и жить вот этим (и кем же тогда она станет?), или идти…

Зиндра молча пожалела о зайце, которого теперь не побрезговала бы отбить у луня, и решительно направилась дальше.

Ей несколько раз попадались речки. Одни крупнее, с галькой, песком, с кустами на берегах, другие мельче, иной раз почти сухие, но всегда с лужами в глинистых углублениях. Так что воды, слава богам, хватало.

Однако силы девушки были уже на исходе. Она брела, как истомленный конь, понукаемый жестоким наездником, и в какой-то миг вдруг забыла, куда идет, почему над головой уже не яркая синева, а темнеющий ковер, усыпанный звездной пылью…

«Я – Зиндра, дочь Аграма и Аспы из Конской Гривы!» – пришло воспоминание. Но ведь давно нет ни отца, ни матушки, ни даже мачехи… Ни любимого, ни друзей…

Зиндра вспоминала отрубленные головы на шестах, скалящийся в последней прощальной улыбке череп Яра, медленно уплывающее тело Мирты… А потом – блеск золота на доспехе Сайтаферна…

Слез уже не было, но она снова пожелала себе смерти вместе со всеми. Чем, конечно, прогневала Мать-Апи: раз судьба сохранила жизнь, то грех жаловаться на такое!

Но Мать отходчива. И Зиндра продолжала жить, пускай через силу: каждый шаг не только отдавался болью во всем теле, но и багровыми искрами вспыхивал в глазах.

Наконец она остановилась возле рощицы, над которой взошла недавно (или уже давно?) обманувшая ее луна. Положила под голову мех, укрылась кафтанчиком и стала ждать, пока придет сон.

Сон не пришел. Зато пришла мачеха…

Она спешила к Зиндре с длинной хворостиной в руке, за что-то выговаривая, только слов не было слышно. А потом подошла ближе, перестала браниться и бросила хворостину. Зиндра припала к ее груди и разревелась, как в детстве, ощутив тепло живого тела и неумело ласковое прикосновение огрубевшей ладони к волосам. Вдруг стало ясно, что ничего страшного не произошло, что все это был сонный морок. И что теперь они с названой матерью будут любить друг друга, заботиться друг о друге и о младшеньких девочках, и все пойдет на лад, и Яр станет ее мужем… Все обязательно будет хорошо, все уже начинает становиться хорошо…

Глаза Зиндры были мокры от слез – она плакала и плакала, не просыпаясь.

…Кто-то грубо толкнул Зиндру в бок – раз, и другой, и третий. Она открыла глаза, рывком вскочила. Было утро – и она была не одна.

– Вот так кобылица от стада отбилась! – раздался насмешливый женский голос. Глаза Зиндры слезились со сна, и она все никак не могла хорошенько рассмотреть, кто стоит перед ней, – одно золотое сверкание. Она попыталась схватиться за оружие – ножа не было, лука тоже. Потянулась было к посоху – и обреченно замерла.

– Ты, милая, добрый клинок носишь, хоть на самого Митридата выходи! – голос по-прежнему был высокомерен. Двумя пальцами разбудившая ее насмешница держала обломок серпа – с явной брезгливостью, как дохлую мышь.