Яна Долевская - Горицвет. Лесной роман

Разумеется, замшелые деревенские дуры, прокисшие от беспросветного безделья, не могли и помыслить о каком-то другом счастье, кроме выгодного замужества. В отличие от них, Жекки довольно рано поняла, что не сможет удовлетвориться ограниченным набором предписанных ей женских радостей. Притом, что модные слова «суфражистка», «эмансипатка», «декадентка» и прочие, постоянно звучавшие в ее адрес, были ей не совсем понятны. Сказывалась восьмилетняя каторга Нижеславской гимназии с ее бесконечной зубрежкой, скукой, мрачным невысыпаниями по утрам. Как следствие, позывы к интеллектуальным упражнениям истощились довольно рано. Жекки решила, что это не для нее. Тем более, перед глазами был безрадостный пример старшей сестры, обширная начитанность которой отнюдь не добавляла ей привлекательности в глазах местного общества. Жекки такое положение вещей не устраивало. Ей всегда хотелось слыть обыкновенной, считаться своей, быть, по меньшей мере, как все. Не ее вина, что это ей не совсем удавалось. Но как бы там ни было, соседи постепенно примирились с демонстративно недамской активностью молодой помещицы. Спорт и переговоры с подрядчиками – это куда ни шло.

Несколько сложнее обстояло дело с некоторыми другими ее отклонениями от обывательской нормы. Например, с умением обходится без корсета и мясной пищи. С весьма условной набожностью на фоне самого трепетного и участливого отношения к любым живым существам, включая и кое-кого из себе подобных. С энергичной увлеченностью всем прогрессивным и необычным. Так всего лишь около года назад чуть-ли не весь уезд всполошился из-за задуманного ею (но в конечном итоге не осуществленного) плана по покупке новейшего немецкого агрегата – электрической молотилки с генератором. Чего только не свалилось тогда на бедную голову Жекки: де, и подвержена глупым идеям, и хочет разорить всех вокруг, сбив цены на обмолоченный хлеб, и вообще собирается учить мужиков хозяйствовать на заграничный манер, а где это видано, чтобы русские работали как немцы?

Ну и, разумеется, почти открытую неприязнь уездных обывательниц вызывала непроходящая популярность Жекки у противоположного пола. Это болезненно бросалось в глаза все минувшее лето, пока в Инск из окрестного полевого лагеря то и дело наведывались офицеры, и на всех вечерах, где бы ни появлялась «мадам Аболешева», ей от них не было отбоя. Но если бы, не приведи бог, благочестивые инчанки узнали, что на самом деле думает Жекки об их мужьях или залетных офицерах, то полопались бы от возмущения. Чуть больше проницательности, и их глазам открылось бы неслыханное коварство, ибо все местные кавалеры были для Жекки на одно лицо: добродушные пьяницы, пустоголовые служаки, забавные ничтожества. По счастью, никто из них не хотел докапываться до ее мыслей, а внешняя миловидность женщины, как не без оснований полагала Жекки, прочно заслонит в глазах мужчин любые изъяны характера. «Будь я дурнушкой, они бы давно сжили меня со света», – не раз думала она, выслушивая в очередной раз какой-нибудь неуклюжего воздыхателя.

И уж совершенно невозможно было дамскому обществу примириться с ее бессердечной уверенностью в себе, с вызывающим безразличием к бесчисленным сплетням, распространяемым на ее счет, с ее всегдашней отдельностью ото всех и вся, с подчеркнутой независимостью, легко перетекавшей в прямую дерзость, как только у кого-то появлялось неосторожное желание в чем-либо ограничить ее. Наконец, раздражала вся ее так называемая, безусловно мнимая, привлекательность, столь откровенно построенная на противоречиях. По-детски округлое, молочно-розовое лицо, точно взятое с рождественской открытки, и явно чужие ему, светло-стальные глаза. Упрямая линия подбородка и как будто насмехающиеся над ней беззастенчиво нежные губы. Незащищенная, опять-таки слегка открыточная, лилейная тонкость шеи и постоянно воюющая с наемной армией заколок и шпилек, упорно сопротивляющаяся диктату любых причесок, копна темно-русых волос.

Сама Жекки смотрела на себя немного иначе. Привыкнув находить в людях черты, сближающие их с какими-нибудь животными, она прекрасно сознавала, что внешне больше всего напоминает пышущую здоровьем, меланхоличную и своенравную буренку. Особенно выдавали это сходство глаза, большие и влажные, под трепетно вздрагивающими черными ресницами. В обыденности, не замутненной взрывами негодования или приступами своеволия, они смотрели на мир точно так, как смотрит, отрываясь от пережевывания травы, мирно пасущаяся на лужайке корова – томно и грустно. Но стоило чему-нибудь или, боже упаси – кому-нибудь, хотя бы слегка вывести ее из себя, и те же самые кроткие воловьи очи наливались угрожающим, сметающим все на своем пути, раскаленным металлом. Так что утвердившееся во мнении уездных «львиц» нелестное представление о Жекки, было не так уж далеко от истины: отбившаяся от стада бодливая коровенка, гуляющая сама по себе, да еще и сманивающая походя соседских быков.