Елена Арсеньева: Осень на краю

Шурка вскинул глаза на Мурзика, растянул в улыбке непослушные губы:

– Ну что? Чего уставился? Венчай, коли взялся, ломай свою комедию…

О, он даже и вообразить не мог, что его ожидает!

Спустя несколько минут они с Настеной стояли посреди двора, на котором собралась самая невообразимая команда, пришедшая с Мурзиком. Матросня – и откуда только в Энске матросы взялись, да еще с такими надписями на ленточках: «Летучий», «Быстрый», «Князь Олег», «Мотор», «Стерегущий»? – солдаты в драных обмотках и прожженных у костра шинелях, еще какие-то люди, одетые с бору по сосенке, как и Мурзик, но в большинстве своем все же в тельняшках под пиджаками и тужурками. Даже под визитками, даже под тулупами! Видимо, тельняшка – своего рода униформа анархистов. Тельняшка была и на долгогривом, бородатом и брюхастом существе, которое изображало попа. Вместо рясы окутали его зеленой бархатной портьерой, содранной внизу, в столовой, кадило изображала лампадка, снятая с киота, но те иконы, которые нашлись в доме, были мигом порублены анархистами в щепы, а для «благословения молодых» Мурзик не придумал ничего лучше… о Господи… как снять в светелке со стены портреты Эвочки и Лидочки. И теперь, стоя перед бочкой, полной доверху дождевой водой, накрытой доской и изображающей аналой («венчание» происходило под открытым небом, во дворе – «чтобы Господь видел все», как патетически выразился Мурзик), Шурка словно бы чувствовал спиной взгляд юной матери, которой он не помнил, которую не приучился любить и у которой просил сейчас мысленно прощения.

Странное у него было ощущение во время этого шутовства! Словно смотрели на него не только нарисованные глаза матери и тети Лидии: чудилось, будто их глазами глядят на него и все прочие Понизовские, начиная от тети Оли, которая и знать не знала, и вообразить не могла, какую муку смертную принимает сейчас ее любимый племянник, и кончая прадедом Понизовским, построившим дом в Доримедонтове. Видел Шурка также давно умерших своих деда и бабку, а также прадеда и прабабку Русановых (в том числе и ту самую легендарную любительницу читать газеты, которая однажды приняла извещение о смерти императора Николая I за извещение о гибели ее сына Петра в Крымской войне), видел своих вполне живых друзей, приятелей, родственников. А между ними мелькал покойный Георгий Владимирович Смольников и все качал, сокрушенно качал головой, глядя с тоской, словно упрекая себя за то, что не смог остановить Мурзика, не смог его вовремя поймать, и он убил его самого, Смольникова, а теперь убьет и Шурку…

«Священник», конечно, не знал службы, нес полную околесицу. Шурка сначала пытался уловить хоть какой-то смысл в его речах, но потом даже бросил вслушиваться в путаницу слов, где были и огненная купель, и Иордань, и белая голубица, и «кровью умыться», и многое в том же роде. Порой «поп» словно бы сам толком не понимал, собирается ли он венчать их или крестить, и Шурка вяло думал, что неудивительно, если их начнут окунать в бочку. Еще и утопят невзначай… а и зачем, в самом деле, пулю на них тратить?

Он почти угадал. Но вот именно – почти.

Когда «молодых» под бессвязное причитание «священника» и хмельное подвывание гостей (тянули кто во что горазд, не разбери поймешь, изредка сбиваясь на «Чижика-пыжика» и «Яблочко», но тут же преувеличенно громким шепотом, матерно, призывая к тишине) трижды обвели вокруг «аналоя», Мурзик выступил вдруг вперед и провозгласил:

– А теперь, коли нету у них обручальных колец, обручим же их по-нашему, по-анархистски.

Конечно, он заранее приказал своим подготовиться, потому что после этих слов вперед вышел ражий матрос с вожжами, взятыми, по всему, в конюшне, и не успели Шурка и Настена слова сказать, как были накрепко привязаны друг к другу лицом к лицу.

– Ну, вот вы и обручены-окручены! – засмеялся Мурзик. – А теперь отправим вас на брачное ложе…

По его знаку двое анархистов выкатили из амбара телегу и впряглись в нее. Шурку с Настеной положили на сено, которое кто-то заботливо положил на днище телеги. Они лежали, вытянутые, сомкнутые связанными телами, и нос Шурки утыкался в шею Настены. Одуряюще пахло сеном, сказочно пахло, хотелось закрыть глаза и уснуть навеки, вдыхая его волшебный аромат…

«Ну, скоро и уснем», – вяло подумал Шурка, всем существом своим ощущая, что дело близится к концу и жизнь его тоже близится к концу.

Что-то горячее ожгло его лоб, Настена рядом тихо всхлипнула. И затряслась, зашлась в сдавленных рыданиях: