Жюльетта Бенцони - Путешественник

Ко всеобщему изумлению, Ришар явился к концу четвертого дня, десятого сентября. Он вошел, когда вся семья сидела за столом. Никто не двинулся, пока он снимал шляпу и большой черный плащ, защищавший его от дождя. Казалось, волшебник прикоснулся к ним своей палочкой, заставив не дышать… Все ждали, что сейчас что-то произойдет.

Вошедший некоторое время смотрел на неподвижные лица, на которых плясали тени от двух свечей, стоявших в центре стола. Никто не посмотрел в его сторону. Тогда он глубоко вздохнул и направился к краю стола, где сидел Гийом-старший.

— Отец, — вымолвил он наконец, — боюсь, что я глубоко оскорбил вас в тот вечер… Меня… переполняли радость и возбуждение по поводу оказанной мне чести, и я… не снес того, что вы отнеслись к приглашению иначе. Я… я пришел просить у вас… прощения.

Тяжелые, помятые, как у черепахи, веки доктора поднялись, обнажив каменный взгляд.

— Ты, как я вижу, не торопился! Неужели потребовалось четыре долгих дня, прежде чем ты надумал раскаяться?

Молодой человек потупил взор.

— Это как раз потому… что я понял свою ошибку. Я не решался вернуться…

— И вдруг сегодня смелость пришла к тебе?

— Не сама собой. Мэтр Юге — он ничего не знал о нашей встрече, и теперь ему весьма неловко из-за уважения, которое он к вам испытывает, — настоял на том, чтобы я вернулся. Он считает даже, что я слишком долго колебался.

— Я тоже так считаю. А теперь я хотел бы, чтобы ты рассказал, где провел эти четыре ночи. Не у мэтра Юге, надеюсь?

Густая краска залила лицо юноши, и он отвел глаза:

— С вашего позволения… и из уважения к даме и ребенку, я хотел бы ответить на ваш вопрос с глазу на глаз.

— Ага!

И вновь тишина сделалась такой тяжелой, что Матильда не смогла ее вынести. Она поднялась и устремила свой прекрасные спокойные глаза на очередное воплощение блудного сына:

— Вы ужинали, Ришар? — Нет, но…

Взглянув на мужа, она принесла миску, приборы и салфетку и положила все на скатерть, там, где оставалось свободное место, слева от отца.

— Мы обо всем поговорим позже, как ты просил, — сказал он. — Садись и ешь! Ничего похожего, разумеется, на ужин у господина интенданта. Всего лишь вареные бобы, правда, с остатками печенки от гусей, подстреленных нашим другом Адамом.

Не поблагодарив Матильду и даже не взглянув на младшего брата, Ришар перешагнул через лавку, сел между Гийомом и отцом и принялся за еду с видом проголодавшегося мужчины — жадно заглатывая рагу и отламывая большие куски кукурузного хлеба. Ребенок наблюдал за тем, как он ест, с отвращением и строгостью. Наконец он не выдержал.

— Такое впечатление, что ты давно не ел! — заметил он.

— А ты как думал? — злобно бросил тот. — Там, в городе, едят еще меньше, чем мы…

— Но у господина интенданта…

— Не лез бы ты не в свои дела, щенок!

— Детям не полагается разговаривать за столом, маленький Гийом! — с упреком сказала Матильда, даже не предполагая, какая последует реакция.

Как и тогда на утесе, Гийом возмутился и, выпрямившись, сказал:

— Я не хочу больше, чтобы меня так называли! Это… это глупо!

Впервые за много дней отец рассмеялся, и это удивило ребенка, готового испытать на себе последствия гнева.

— Почему же, интересно?

— Потому что, если я достаточно вырос, чтобы носить штаны, нет причины обращаться со мной, как с малышом…

— Как же ты хочешь, чтобы тебя называли? — спросил Ришар, ехидно улыбаясь. — Глий!.. Как эта маленькая дуреха госпожи Вергор? Глий! Так, что ли? По-моему, это еще глупее, но, в сущности, ему подходит…

Ответная атака была мгновенной. Уязвленный в своем достоинстве и в своей любви, Гийом взбесился. Набросившись на старшего брата, он сорвал с него парик, швырнул его в сторону и вцепился ему в волосы, как будто собирался содрать с него скальп. Но отец был уже рядом. Он стащил его с жертвы, дав крепкого подзатыльника:

— Довольно! Проси прощения, у брата и отправляйся спать!

Просить прощения у чудовища, которое осмелилось обозвать дурехой Милашку-Мари и причинило такую боль ему самому? Никогда!.. Нахохлившись, словно боевой петух, с глазами, как у дикого зверя, в которых пробегали молнии, мальчик отважился выступить против Гийома-старшего.

— Никогда не стану просить прощения у того, кто меня оскорбляет. А он оскорбил меня, назвав щенком!

Не дожидаясь ответа, он повернулся, подошел к камину, взял ореховый прут, который, впрочем, требовался не часто, и, вернувшись, протянул его отцу с таким гордым видом, что тот опешил. В тот же миг все услышали, как Адам Тавернье медленно произнес: