Джэсмин Крейг: Империя сердца

Люси отогнала прочь эти тревожные мысли и поспешила к воротам, ведущим к обветшалому дворцу. В жизни рабыни было одно благо: времени для праздных мыслей и тревог совсем не оставалось. Она обогнула обшарпанную западную стену здания и вошла в закуток, расположенный за помещением для рабынь.

Увидев, что Мириам сидит в тени навеса и пьет свой любимый зеленый чай с плотными шариками из соленого творога, Люси похолодела. Она быстро поставила корзину с бельем на пол и низко поклонилась.

— Мир тебе, о Достопочтеннейшая Прислужница Великого хана, — пробормотала она на пушту.

Мириам несколько раз, шумно хлюпая, отхлебнула из чашки, прежде чем обратить внимание на девушку.

— Ну, ты наконец соизволила вернуться.

— Слушаю и повинуюсь, Достопочтеннейшая. Что прикажешь?

— Уф! Больше всего я желала бы, чтобы ты убралась отсюда и вернулась к себе домой, на родину Пожирателей Свиного Сала. Ты не стоишь того, чтобы переводить на тебя плов.

Мириам выплевывала оскорбления со своей обычной яростью, но Люси уловила в тоне старшей прислужницы некоторую неуверенность. Девушке хотелось поднять глаза и рассмотреть выражение лица старухи, но подобное нарушение этикета могло бы обернуться немедленной поркой. Поэтому Люси подавила искушение и склонила голову еще ниже. Два года рабства научили ее, что гордость — это роскошь, которую могут позволить себе только свободные женщины.

— Да подскажет мне Аллах, как угодить Достопочтеннейшей Прислужнице…

— Ладно, хватит, — нетерпеливо оборвала Мириам. Она порылась в рукаве своего халата и вытащила весьма ценную вещь — кусок мыла из бараньего жира. — Вот, — сказала она. — Возьми это, пойди внутрь и прими ванну. Карима разогрела тебе воду.

У Люси внутри все сжалось от ужаса. До этого ей позволяли принимать ванну и пользоваться мылом лишь дважды, и в обоих случаях это заканчивалось катастрофой и смертью.

— В-ванну, Великолепнейшая Дочь Афганистана? С мылом? П-почему мне позволено принять ванну?

— Хан, да будут благословенны его голова и очи, приказал привести тебя к нему. И это все, что тебе нужно знать. Иди мойся, а потом я принесу тебе другую одежду.

Люси прерывисто выдохнула:

— Хан, да снизойдет на него благословение, так щедр к ничтожной рабыне.

Мириам пробормотала что-то неразборчивое и лениво влепила Люси затрещину.

— Перестань болтать и поторапливайся, — приказала она. — Карима ждет.

Карима не только разогрела три медных чана с водой, но и постелила Люси под ноги грубый коврик, принесла чистое полотенце и маленький флакон розового масла. Люси смотрела на все эти роскошества, и волнение ее все усиливалось.

— Если ты дашь мне мыло, я помою твои волосы, — сказала Карима, явно делая над собой усилие. Служанки не отличались храбростью Мириам и предпочитали не оставаться с Люси наедине. Джинн она или просто невежественная чужеземка — ее общества следовало избегать.

Люси протянула ей мыло, машинально пробормотав слова благодарности. «Почему? — лихорадочно стучало у нее в голове. — Почему Хасим-хан снова хочет ее видеть? Уж, конечно, не для того, чтобы уложить в свою кровать. Он никогда не скрывал, что находит ее бледное тело и вьющиеся волосы отвратительными. Кроме того, ей двадцать три года, она просто старуха. Если он не пожелал ее два года назад, когда кожа ее была еще мягкой, а тело от хорошей пищи имело округлые формы, то зачем она понадобилась ему сейчас, с обветренной загрубевшей кожей и высохшим телом?»

Страх ледяным жестким комком угнездился где-то в низу живота. Если не в его постель, то почти наверняка — в чью-то еще. Хан, как любой уважающий себя афганец, и в мыслях не допускает, что женщина может понадобиться для чего-то иного. Даже на деревенских праздниках танцевали и пели всегда только юноши, переодетые в женское платье.

Но кому же хан собирается ее подложить? Братьев у него не осталось, старшему сыну лет тринадцать-четырнадцать — он еще слишком молод, чтобы представлять угрозу для Хасим-хана.

Итак, кого же он собрался убить на этот раз?

Люси приветствовала своего господина, распростершись на выложенном плиткой полу и поцеловав носок его узорчатой туфли. Он занес ногу, словно раздумывая, пнуть рабыню или нет, потом ворчливо приказал ей встать. Люси осторожно поднялась, следя за тем, чтобы спина оставалась склоненной, а глаза опущенными. Хан любил, чтобы приближенные пресмыкались в его присутствии.

Хасим-хан рыгнул и поскреб свой живот. В этот момент он как две капли воды был похож на Вельзевула — верблюда Люси. Потом хан несколько минут развлекался тем, что давил на себе блох. Угомонившись, он откинулся в кресле и громко провозгласил: