Карен Хокинс: Навеки твой

Раффли был явно задет таким предположением.

– В кухне, милорд? Вы, конечно, шутите. Я сейчас посмотрю…

Тут послышался громкий стук в парадную дверь, и вслед за этим не менее громкий выкрик:

– Открывайте, пока я не разнес в щепки вашу проклятую дверь!

Грегор тотчас распознал голос сквайра, так же как и повышенные тона миссис Блум где-то на втором плане, – почтенная дама явно подстрекала Хиггинботема.

– Всевышний Боже! – воскликнул Грегор. Схватил Венецию за руку и увлек за собой в коридор.

– Милорд! – воззвал к нему изумленный глас дворецкого.

– Отворите проклятую дверь! – крикнул в ответ Грегор.

Впереди приоткрылась дверь в библиотеку, и Грегор остановился так внезапно, что Венеция столкнулась с ним. Он повернулся и посмотрел в сторону прихожей, где бранчливый голос сквайра смешивался с раздраженными репликами миссис Блум.

Выругавшись себе под нос, Грегор ринулся к ближайшей закрытой двери, распахнул ее и втолкнул Венецию внутрь. Он последовал за ней, закрыл за собой дверь, и оба оказались в кромешной тьме.

Запах крахмала и свежего белья пощекотал ноздри Венеции. Глаза ее скоро привыкли к темноте, к тому же из-под двери пробивалась полоска света из коридора.

– Маклейн, да мы же в бельевой! – воскликнула она.

Грегор огляделся:

– Так оно и есть. И мы останемся здесь, пока не окончим нашу дискуссию.

– Это вовсе не дискуссия. Это всего лишь спор. Ты совершенно…

– Неотразим? Ошеломительно красив? Правда? – Он усмехнулся. – Даже если ты не согласна ни с единым моим словом, вес равно должна признать, что я говорю разумно.

– Грегор, мы не можем оставаться здесь. Сквайр и миссис Блум донельзя разгневаны. Эта ситуация…

– Которая создана тобой, и только тобой.

– Ничего подобного!

– Подстрекала ты или не подстрекала мисс Платт оставить службу у миссис Блум?

– У миссис Блум очень тяжелый характер.

– У мисс Платт тоже. Они просто созданы друг для друга.

Венеция от душ и желала, чтобы комнатка была хотя бы чуточку больше, потому что ей приходилось запрокидывать голову каждый раз, когда она смотрела Грегору в глаза.

– Ты, вероятно, прав в этом отношении. Но я не подстрекала мисс Хиггинботем сбежать от отца.

– Вот как? Разве ты не выражала ей сочувствие, не вызывала в ней жалость к самой себе, даже не разобравшись как следует в ее обстоятельствах?

– Сэр Генри вполне ей подходит.

– Возможно, однако это не наше дело. Сквайр – человек неглупый. Он желает дочери только добра.

– Он везет ее с собой в Лондон, вырвав из объятий человека, которого…

– Которого она всячески пыталась уговорить бежать с ней. Неужели тебе не приходило в голову, что сквайр прежде всего старался уберечь дочь от роковой ошибки, не дать ей искалечить свою жизнь? В Лондоне он может позволить сэру Генри посещать дочь и даже ухаживать за ней, но в более безопасной обстановке.

Венеции все это в голову не приходило, но сейчас она понимала, что Грегор прав.

– Что позволяет тебе думать именно так? – спросила она.

– Хотя бы то, что сквайр ни от кого не скрывал, куда и зачем он увозит Элизабет. Он даже написал об этом сэру Генри, вот почему тот так отчаянно и стремился попасть в Лондон.

– Ты не можешь быть в этом вполне уверенным.

– Я уверен в том, что у сквайра, при всей его грубоватости, доброе сердце. Это, кстати, он доказал, когда помогал всем нам поскорее выбраться из гостиницы.

С этим Венеция не могла не согласиться.

– А как насчет Рейвенскрофта? – помолчав, спросила она.

– Проклятие, Венеция! Оставь свои попытки вылечить всех больных на свете!

– Грегор, неужели ты не понимаешь? В этом смысл моей жизни. Я такая, какая есть. – Она встретила его взгляд, и глаза ее наполнились слезами, когда она прошептала: – Если бы ты любил меня, то понял бы.

Он мог это понять. Жизнь научила ее заботиться о других, в то время как его научила держать под контролем себя и не ждать ничьей помощи. Грегор понял, что Венеция не откажется оттого, что составляет смысл ее жизни.

А по ту сторону закрытой двери в бельевую, кажется, разгулялся весь ад с его дьяволами. Сквайр орал во все горло, его дочь рыдала, миссис Блум возмущалась, мисс Платт трещала без умолку, бабушка Венеции требовала, чтобы ей подали голову Рейвенскрофта на блюде, а этот молодой идиот умолял, чтобы кто-нибудь пересчитал монеты и подтвердил, что он говорит правду.