Эльза Вернер: Дорогой ценой

Габриэль содрогнулась, однако глубокая скорбь, звучавшая в словах Бруннова, обезоружила ее.

– Арно не питал к вам ни малейшей ненависти, – сказала она. – Когда за несколько часов до своей смерти он рассказывал мне о своем прошлом, я узнала, кем вы были для него когда-то… и кем он был для вас.

– И он все-таки причинил мне это! – с глубокой горечью сказал Бруннов. – Пусть он хотел умереть – я когда-то сам слышал из его уст, что он может погибнуть в борьбе, но не перенесет падения, – но зачем ему понадобился для этого именно друг его юности? Зачем он принудил меня?.. Это было жестоко: наказание было неизмеримо тяжелее, чем я заслужил за свое недоверие. Арно должен был знать, какой страшной тяжестью обременит последние годы моей жизни. Я ведь изнемогаю!

Габриэль взглянула на бледное, искаженное горем лицо своего собеседника, яснее всяких слов говорившее о пережитых и переживаемых страданиях, и поняла, как горько и глубоко любил он покойного. Это уничтожило преграду между ней и доктором, и в порыве глубокого чувства она протянула ему руку.

– Я знал, что здесь меня поймут, – сказал Бруннов. – Арно любил вас, – этим все сказано.

Он пристально смотрел на прелестное молодое Лицо и, казалось, искал на нем отпечаток пережитого прошлого – юность ведь легче и скорее побеждает горе, чем старость. Но здесь победа еще не была одержана: Бруннов видел печать страдания и грустную тень во взгляде и знал, откуда они явились.

– Я пришел к вам с просьбой, которая, будь она высказана кем-нибудь другим, может быть, оскорбила бы вас. Я сейчас только говорил вам, как дорог был мне Арно, поэтому вы не истолкуете мои слова ложно, когда узнаете, зачем я пришел. У моего сына есть друг, которого и вы знаете. Когда-то он любил вас и мог надеяться на счастье с вами, но явился Равен, и надежды молодого человека развеялись, как дым. Мне в этом случае не нужны ни объяснения, ни оправдания: я лучше всякого другого знаю, как Арно умел привязывать к себе каждого из тех, кого хотел привязать. Я понимаю, что юная любовь побледнела перед ярким пламенем его страсти. Но теперь, когда его нет в живых… когда вы свободны… неужели из-за вас должно разбиться благородное сердце? Неужели ничто в вашем сердце не говорит в пользу того, кому принадлежала ваша юная любовь?

– Она никогда не переставала жить в моем сердце, даже тогда, когда я порвала с Георгом, но я пожертвовала и его любовью, и его счастьем, – не могла не пожертвовать, потому что другое чувство было сильнее… Арно я не могу забыть.

– Забыть? – с ударением повторил Бруннов. – Конечно, не можете, и любить другого так, как любили его, также не можете. Я вполне вам верю.

– Да, – твердо сказала Габриэль, – поэтому я не могу стать женой Георга.

– Разве непременно нужно быть и самому счастливым? – печально спросил Бруннов. – Дать счастье другому – также чего-нибудь да стоит. Сейчас Винтерфельд в гостях у моего сына… приехал случайно, не подозревая, что вы здесь. Он все также горячо любит вас и никогда не найдет счастья с другой, никогда! Я его знаю. Одиноко пройдет он через всю жизнь и среди успехов, которые его ожидают, будет только глубже чувствовать пустоту, которую оставила в его сердце разлука с вами. Габриэль, вы так еще молоды, перед вами – вся жизнь! Посвятите ее Георгу – он стоит этого.

Молодая девушка отшатнулась.

– Ни слова больше, доктор! Пощадите, не будите старых воспоминаний! Если вы говорите от имени Георга…

– Он даже не подозревает, что я здесь, – перебил ее доктор, – он не пустил бы меня к вам, и не думайте, что Георг когда-либо попытается снова сблизиться с вами, – он и мысли подобной не допускает. И он прав: вы от него отказались, вы же должны и вернуть его…

Терзаясь жестокой борьбой, Габриэль крепко прижала стиснутые руки к груди, точно стремясь подавить в ней какое-то чувство.

– Не могу! Не могу!.. И Георг тоже не захочет той любви, которую я могла бы предложить ему теперь.

– Нет, захочет, потому что он принадлежит к тем бескорыстным натурам, которые всегда дают больше, чем получают; а его сердце принадлежит вам, вам одной.

Габриэль подняла на Бруннова глаза, полные грустного упрека.

– И все это говорите мне вы, друг Арно? Вы хотите, чтобы его место занял другой?

– Боже избави! Я вовсе этого не желаю! – с жаром воскликнул доктор. – «Его» место ни Винтерфельд, ни кто-либо иной не может занять. Светлыми, прекрасными людьми, без бурь идущими по дороге жизни, не омраченной ни единым пятном или тенью, восхищаются и высоко их ценят. Натуры же, подобные Арно Равену, не могут давать счастье другим, – даже тем, кого они любят, всегда угрожает мрачная тень, нависшая над их собственной судьбой. Однако страдать за них и с ними, даже погибнуть с ними бывает завлекательнее, ценнее, чем быть счастливым с другими. Да, Габриэль? Вы ведь сами это испытали?