Джин Рис - Антуанетта

Говорят, когда приходит беда, люди смыкают ряды. Так и поступили представители белого общества на Ямайке, когда там настали для них трудные времена. Только нам среди них места не нашлось. Ямайские дамы не одобряли мою мать, потому как, по выражению Кристофины, она была слишком сама по себе.

Моя мать была второй женой моего отца и слишком, как считали вокруг, для него юной. Хуже того, она была родом с Мартиники. Когда я как-то спросила ее, почему к нам так редко ездят гости, мама ответила, что между Спэниш-Тауном и поместьем Кулибри, где мы жили, очень плохая дорога, а дорожные работы канули в прошлое. Точно так же канули в прошлое мой отец, веселые гости, лошади для верховой езды. И еще исчезло чувство безопасности, то уютное чувство безопасности, которое возникало у меня, когда я ложилась спать.

Как-то раз я услышала мамин разговор с мистером Латреллом, нашим соседом и единственным знакомым.

– Конечно, у них хватает своих проблем, – говорила мама, – они ждут компенсацию, которую англичане посулили белым после принятия Акта о независимости. Только вот ждать им придется очень долго.

Маме было невдомек, что первым устанет ждать мистер Латрелл. Одним тихим вечером он застрелил из ружья свою собаку, вышел к морю и не вернулся. Никто не спешил приехать из Англии, чтобы распорядиться его имуществом, и в первую очередь усадьбой «Отдых Нельсона», но кое-кто из жителей Спэниш-Тауна приезжал посмотреть на нее и посудачить о трагедии.

Дом мистера Латрелла стоял пустой, и ветер хлопал ставнями. Чернокожие поговаривали, что в нем поселилась нечистая сила, и ни за что не соглашались и близко к нему подходить. Так и жили в Кулибри в одиночестве.

Я быстро привыкла к такой жизни, но мама по-прежнему лелеяла надежды. Возможно, они загорались в ней всякий раз, когда она проходила мимо зеркала.

По утрам она по-прежнему совершала верховую прогулку. Ее совершенно не заботило, что скажут черные. Они же собирались в кучки и глазели на нее, отпуская насмешливые реплики, особенно насчет ее поистрепанного костюма для верховой езды. Чернокожие отлично замечают, кто как одет, и знают, у кого водятся деньги, а у кого нет.

Однажды утром я увидела, что наша лошадь лежит под деревом. Я подбежала к ней посмотреть, что случилось. Она была мертва, и ее глазницы почернели от мух. Я убежала, вознамерившись никому не говорить об увиденном. Я думала, что если никому ничего не сказать, то все станет, как прежде. Но вскоре на лошадь натолкнулся старик Годфри. Он сказал, что ее отравили.

– Теперь мы совсем одни, – откликнулась на это мама. – Что же с нами будет?

– Я не мог следить за ней день и ночь, – проворчал Годфри. – Я слишком старый. Против времени не попрешь. Не надо за него хвататься, все равно не удержишь. Для Создателя все одинаковы – и белые, и черные. Все для него равны. Живите себе тихо и мирно и уповайте на него. Праведных он не оставит.

Но маме не хотелось лишь уповать на милость Господню. Она была молода, полна сил и надеялась вернуть то, что исчезло так внезапно.

– Ты слеп, когда не хочешь видеть, – сердито сказала она Годфри. – Ты глух, когда не хочешь слышать. Старый лицемер.

«Он прекрасно знал, что они задумали отравить лошадь», – говорила она о Годфри. «Миром правит Сатана, – говорил Годфри, – но для простых смертных все в этом мире мимолетно».

Мама уговорила городского доктора приехать посмотреть моего младшего брата Пьера. Пьер еле ходил, а говорил так, что его нельзя было понять. Не знаю, что сказал доктор маме и что сказала ему она, но больше он не приезжал. После этого мама сильно изменилась. Она осунулась и сделалась молчаливой, а вскоре перестала выходить из дома.

Наш сад был большой и красивый, словно тот самый Эдем, где росло древо жизни. Но он пришел в упадок, дорожки заросли, и запах мертвых цветов смешивался с ароматом цветов живых. Под гигантскими папоротниками воздух казался зеленым. Орхидеи были такими высокими, что я не могла дотянуться до цветов. Наверное, их и не полагалось трогать. Одна была похожа на змею, другая на осьминога. Длинные коричневые щупальца без листьев свешивались с извилистого стебля. Два раза в год орхидеи зацветали. Осьминог исчезал, а на его месте появлялась шапка белых, фиолетовых, сиреневых цветов, источавших крепкий, сладкий аромат. Я никогда не подходила к ней близко.

Как и наш сад, сама усадьба тоже приходила в упадок. Рабовладение отменили, и чернокожие не понимали, зачем им теперь гнуть спину. Но меня это не огорчало. Я помнила те времена, когда усадьба процветала.