Жюльетта Бенцони - Во власти теней

Под похоронный звон колоколов Селонже пришла в голову одна идея, и он склонился к монаху, который шел возле него, читая отходную молитву.

– Я помню, – прошептал он, – что после битвы при Мора герцог Карл приказал переплавить все колокола в Бургундии на пушки, не так ли? Но мне кажется, что их здесь еще очень много! Неужели за такое короткое время можно было отлить новые?

Монах ошеломленно взглянул на него:

– Брат мой, через несколько мгновений вы предстанете перед господом! Не думаете ли вы, что вам приличнее было бы иметь другие мысли?

– Я собираюсь покинуть землю. Так позвольте мне все же еще немного поинтересоваться тем, что на ней происходит! Итак, эти колокола?

– На переплавку забрали в основном деревенские колокола. Церкви Дижона тоже отдали, но самые некрасивые. Большинство из тех, что оставили, представляют собой настоящие произведения искусства, а какие дивные голоса! Было бы кощунством делать из них артиллерийские снаряды.

– Скромные деревенские колокола, однако, были дороги крестьянам, для которых они отсчитывали часы их жизни. Не краснейте, брат мой! Там, где он находится… где через несколько мгновений я присоединюсь к нему, герцогу Карлу не придется уже иметь каких-либо дел с человеческой непорядочностью.

– Неужели вы думаете, что в состоянии судить непредвзято в этот час? Забудьте, кем вы были, и подумайте лучше о том, что вы – человек, один из многих других, кто так или иначе оскорблял господа.

– Через несколько минут я попрошу у него за это прощения. А теперь еще одно слово, брат мой: мы подъезжаем!

Филипп испытал какое-то странное чувство. Он только что покинул камеру, где Мари де Бревай в нестерпимых муках рожала своего ребенка, и сейчас он едет навстречу своей смерти в старой повозке, возможно, той самой, в которой провели свое последнее путешествие юные любовники, повинные в кровосмешении, – и он словно бы вдруг ощутил их незримое присутствие.

Это легкое подрагивание на его плече – не была ли это нежная маленькая ручка его юной тещи? А этот шепот, который доносился до его уха, – не был ли это голос Жана, который когда-то давно, когда сам он был всего лишь непоседливым пажом, так ловко всегда помогал ему избегать суровых наказаний герцогского камергера? Совершенно несуеверный и несклонный ломать голову над загадками потустороннего мира, осужденный тем не менее почувствовал, что впадает в какое-то блаженное состояние, как будто его обволакивает нечто приятное и горячее, ничего общего, однако, не имевшее с исходившим от солнца жаром. Это нечто утешило его душу и укрепило дух. И ничего удивительного не было в том, что он прошептал:

– Позаботьтесь о них, прошу вас! О моих жене и сыне. Им скоро это понадобится. А я через мгновение присоединюсь к вам…

– Что вы сказали, брат мой? – осведомился монах.

– Ничего. Я молился, – коротко ответил Филипп.

Как обычно во время смертной казни, площадь Моримон была переполнена зеваками. Казалось, там собрался весь город. Люди так тесно стояли друг к другу, что невозможно было различить их лица. Они были даже на крышах и деревьях. В этом человеческом море эшафот, обитый черной тканью, походил на плот, движущийся к высокой трибуне, на которой сидели Латремойль, его офицеры и несколько эшевенов в красных мантиях, странным образом сочетавшихся с одеждами человека в капюшоне с прорезями для глаз, стоявшего возле плахи и опиравшегося двумя руками на длинный меч с широким лезвием.

При появлении повозки в толпе воцарилось молчание. Внешний облик осужденного, его гордый вид внушали к нему несомненное уважение.

Все хорошо знали, что Филипп де Селонже принадлежал к одной из самых знатных семей Бургундии, что он – кавалер ордена Золотого Руна и что он был другом Карла Смелого. Ко всему прочему, он был еще красив, и немало женских глаз увлажнилось от слез. Что касается мужчин, то для них он был олицетворением роскоши и величия прошлого, возвращения которого большинство из них не желало, вероятно, потому, что оно почти разорило их, но которое по-прежнему оставалось для них образцом для подражания. Люди сдернули со своих голов капюшоны и колпаки, женщины перекрестились.

Скорбный экипаж медленно продвигался сквозь толпу, дорогу для него прокладывали вооруженные алебардами солдаты. Но вдруг они остановились, наткнувшись на живую преграду. Какой-то одетый в черное человек, размахивая шпагой, вспрыгнул на эшафот и громко закричал:

– Народ Бургундии, неужели ты стал таким трусливым и безвольным, что невозмутимо позволяешь убивать на твоих глазах лучших людей? Этот человек не совершил никакого преступления. Он хотел всего лишь, чтобы наша древняя страна осталась независимой. Он хотел, чтобы она сохранила верность своей герцогине, мадам Марии. Только она имеет право распоряжаться нами, а людям французского короля здесь не место… Народ Бургундии, когда-то ты был гордым и смелым, а теперь напоминаешь стадо баранов! Очнись! Если ты не сделаешь этого, то, возможно, уже завтра сам взойдешь на этот эшафот…