Лора Бекитт - Роза на алтаре

Наступил июль 1789 года, душные дни, наполненные неясными опасениями и безотчетной тревогой.

Вечером одиннадцатого числа Элиана сидела у себя в комнате возле окна и смотрела на засыпающий Париж.

Балконная дверь была открыта, и окутывающий улицы сумрак казался живым – он проникал в дом и расползался по углам, стирая краски с предметов, усиливая ощущение всеобщей неподвижности и тишины.

Солнце уже зашло, но луны и звезд все еще не было видно, и вечерняя земля словно замерла в ожидании неизвестности. Над горизонтом плыла красноватая пелена закатного света, листва шевелилась от легкого ветерка, а в окна медленно струился дивный аромат посаженных возле дома роз.

Розы стояли и в комнате Элианы, и в гостиной: в полумраке вазы смутно белели округлыми белыми боками, а цветы в них выглядели так, точно кто-то нарисовал их в воздухе прозрачными нежными красками.

В последнее время Элиана редко выезжала в свет: балов стали давать значительно меньше, и вряд ли имело смысл посещать их теперь, после того, как Максимилиан уехал из города.

Девушка часто думала о нем и всякий раз плакала то ли от тоски, то ли от обиды и досады. Он не простился с нею, не написал ни строчки! Вспоминая об этом, Элиана чувствовала себя униженной. Она была бы менее оскорблена, если б Максимилиан честно признался, что просто не любит ее, что она ему не нужна.

Возможно, в этом случае ей было бы легче его забыть.

Этьен де Талуэ приезжал два раза в неделю или даже чаще, и порой Элиана с трудом заставляла себя разговаривать с ним и улыбаться ему, однако он был единственным, кто, помимо родителей, проявлял к ней участие.

Изредка приходили письма от Шарлотты: они с Полем побывали в Риме, а теперь переехали в Лондон. Ответы ей писала мать, а Элиана иногда добавляла от себя несколько строк.

В комнату вошла служанка, она внесла и поставила на стол чашку баваруаза – сладкого напитка из чая, молока и душистых трав, и зажгла свечи.

Это была пышногрудая маленькая девушка, очень бойкая, смышленая и хорошенькая, со вздернутым носиком, толстыми черными косами до пояса и прозрачными зелеными глазами. Звали ее Дезире.

– В Париже неспокойно, барышня, – сказала она, – на улицах толпы народа, все что-то выкрикивают. Кругом войска, даже на Марсовом поле – все наемники-пруссаки. А наши драгуны и гусары тоже кричат с толпой и…

– В Маре, надеюсь, не кричат? – перебила Элиана. Девушку раздражало выражение неподдельного интереса на лице служанки и ее неуместная веселость.

– Если так пойдет дело, то и в Маре закричат, – рассудительно произнесла Дезире. – Вот брат нашей кухарки – он из Сен-Марселя – такое рассказывал! Народ разрушает заставы, захватывает продовольствие и даже оружие!

– В Сен-Марселе всегда творились разные беспорядки, – сказала Элиана, беря в руки щетку для волос, – ничего удивительного, что сейчас там начался настоящий бунт.

– Но ведь Сен-Марсель – предместье Парижа, – заметила Дезире.

Элиана поднялась с места. На ней был светло-голубой, отделанный воздушным белым кружевом, капот, в вырезе которого виднелась незагорелая кожа шеи и груди. Озаренные пламенем свечи, волнистые волосы девушки казались присыпанными золотой пылью, легкой, почти прозрачной, точно пыльца на крыльях бабочки.

– Перестань меня пугать, – строго предупредила она, – мне и без того не по себе. Иди, я лягу спать.

Она разделась и легла, но никак не могла заснуть: на душе у нее было неспокойно. В конце концов она встала, открыла окно и, положив локти на подоконник, вдохнула полной грудью свежего летнего воздуха.

Было за полночь; над спящей землей плыл легкий туман, едва различимый на фоне густой синевы небес. Листья деревьев в свете полной луны серебрились, точно присыпанные снегом, крыши домов сверкали, словно зеркала, а окна выглядели кусочками фольги, наклеенными на матовую поверхность стен. Создавалось впечатление, будто чья-то невидимая рука нарисовала на черной бумаге этот тонущий во мгле волшебный город, и сердце Элианы наполнилось тихим восторгом, а душа – уверенностью в том, что в этом сказочном мире ни с ней самой, ни с ее родными не может случиться ничего плохого.

Ей не пришла в голову мысль, что она видит Париж таким, возможно, в последний раз.

Пришло двенадцатое июля, а с ним и новые волнения. Мирные жители были призваны не покидать своих домов, и тем не менее на улицы высыпали толпы народа. Кое-где рабочие и ремесленники начали захватывать оружие и нападать на таможенные заставы. Слышались выстрелы, по улицам ходил патруль, тревожно звучал набат.