Елена Арсеньева: Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного]

И вот пасмурным мартовским утром к ней без доклада ворвался взволнованный брат Михаил и выпалил:

– Решено! Последняя воля объявлена! Царевич Федор назначен наследником, вчера государь призывал к себе всех бояр, при них завещал сыну царство, призывал его править любовью да милостью, а в советники ему поставил Ивана Шуйского, Ивана Мстиславского, Никиту Романова и Бориса Годунова…

Царица при этом имени сверкнула глазами.

– А царевич Дмитрий? Что же ему определил государь? – спросила ломким голосом.

– Богдан Бельский назначен его опекуном, в удел ему царь дал город Углич.

– Бельский! – пробормотала Марьюшка, и брат услышал в ее голосе такую священную надежду, словно она произносила имя Господне.

Марьюшка провела рукою по лицу, по груди, чувствуя, как отлегает от сердца и становится легче дышать. Чудилось, хмурое утро за окном вспыхнуло разноцветьем сияющего солнечного дня. Бельский не даст их в обиду. Он будет терпеливо выжидать, пока не истечет срок жизни Федора, а значит, неограниченной власти Годунова, а потом… потом… настанет черед Дмитрия!

Будущее казалось ей прекрасным, она была воистину счастлива в сей миг, но Господь, взирающий на нее с небес, возможно, подумал, что одним из самых мудрых его деяний было не дать людям провидеть грядущее.

Марьюшка не знала и не могла знать, что, лишь только Федор взойдет на престол, в Москве вспыхнет недовольство новым государем. Имя Дмитрия будет звучать на стогнах и площадях, и тогда Годунов отправит царевича в Углич, а Бельского сошлет в Нижний Новгород. Там Богдан Яковлевич пробудет шесть лет. После того как в Угличе 15 мая 91-го года, по приказу временщика Годунова, дьяк Михаил Битяговский со своими клевретами Качаловым и Волоховым убьет царевича, Бельского вернут в Москву, и на коронации Годунова он будет жалован чином окольничего. Видимо, таким образом Годунов откупится от свойственника и старинного приятеля, чтобы не баламутил и без того мутную воду…

Однако молчания Бельского хватит ненадолго. Лишь только по стране разнесется весть о воскрешении царевича Дмитрия и явлении Самозванца, Бельский встанет под его знамена.

Узнай об этом сейчас Марьюшка, Богдан Яковлевич показался бы ей чудовищем. А на самом деле с его стороны это станет просто попыткой отомстить Годунову. Ведь и ею будет руководить только мысль об отмщении, когда бывшую царицу Марью Нагую, постриженную под именем инокини Марфы, привезут из занесенного снегами, заброшенного Выксунского монастыря в Москву и поставят пред очи молодого красавца, назвавшегося именем ее убитого сына. И она признает его! Признает, потому что ненависть к Годунову будет единственной силой, которая все четырнадцать лет монастырского заточения заставит биться ее сердце.

Сердце царицы Марии Нагой.

Но все это еще далеко-далеко впереди, в неразличимой дымке грядущего. А пока на дворе смурное утро 18 марта 1584 года.

Настало 18 марта – а государь еще жив!

– Ну что, Богдаша? – с усмешкой спросил Иван Васильевич. – Какое нынче число?

Вечером ему стало легче, и если ночь прошла мучительно, то лишь от страшных мыслей и тягостного ожидания: вот сейчас распахнется сама собою дверь, а на пороге – тень с косою в руках… Обошлось – настало утро, и сейчас государь чувствовал себя как никогда хорошо. Жив, он жив… и, похоже, поживет еще.

– Не пора ли раскладывать костры? – ехидно спросил он, и Бельский понурил голову:

– Государь, я уже был у них, чтобы ввергнуть в узилище, однако та старуха ответила: «День еще не миновал!»

Легкая тень омрачила взор государя, но он сказал как ни в чем не бывало:

– Когда поведут их на костер, проследи, чтобы эту старую ведьму…

Он запнулся. Бельский думал, государь скажет что-то вроде: «Пытали перед казнью», или: «Жгли на самом медленном огне», или: «Зарыли в землю живьем», – однако остолбенел, услышав:

– Проследи, чтобы ее отпустили восвояси. А теперь вели-ка истопить мне баню.

День тянулся так медленно, как никакой другой. Поздно позавтракали, потом стали собираться в баню. Велено было призвать туда песельников, а с собою царь позвал Годунова и Бельского. Пригласил также Эйлофа, однако более для смеху. Архиятер схватился за сердце: он не мог переносить духмяного, обжигающего пара, идущего от каменки, раз или два его уносили из мыльни в обмороке, а потому царь милостиво разрешил ему обходиться без этой сумасшедшей русской прихоти, именуемой банькой. Однако Эйлоф попросил государя непременно принять в урочный час все необходимые лекарственные снадобья и взял с Годунова слово, что тот проследит за своевременным исполнением сего предписания. Борис Федорович поклялся в этом вечным спасением и присовокупил, что сам даст целебное зелье государю.