Сидони-Габриель Колетт - Клодина в школе

Сегодня у нас урок шитья, мы нехотя вытаскиваем иголки и еле слышно переговариваемся. Гляди-ка, уже и снег хлопьями валит. Вот здорово! Будем, то и дело шлёпаясь, скользить по льду и бросаться снежками. Мадемуазель Сержан смотрит на нас невидящими глазами, витая мыслями в облаках.

Тук-тук. Кто-то стучит в окно. За кружащимися снежинками виднеется лицо Дютертра. Он стучит в стекло, с головы до ног укутанный в меха, этакий красавчик с масляно блестящими глазами и зубастой улыбкой. На первой скамье (где сидим я, Мари Белом и дылда Анаис) шевеленье. Я поправляю волосы на висках, Анаис покусывает губы, чтобы они покраснели, а Мари потуже затягивает пояс. Двойняшки Жобер складывают руки, как на святом причастии: «Я храм Духа Святого».

Мадемуазель Сержан стремительно вскакивает, опрокинув стул и подставку для ног, и бежит открывать. Поднимается потешная кутерьма. Пользуясь суматохой, Анаис щиплет меня и делает зверские рожи, грызя угольный карандаш и ластик. (Сколько ей ни запрещали есть столь необычную пищу, всё без толку: её карманы и рот весь день забиты огрызками карандашей, вонючими чёрными резинками, углём для рисования и розовыми промокашками. Мел и грифели скапливаются кучами у неё в животе, недаром у неё такой жуткий цвет лица – грязно-серый, как штукатурка. Я вот, к примеру, ем только папиросную бумагу, да и то определённой марки. А эта дылда разоряет коммуну, оплачивающую нам писчебумажные товары, и каждую неделю требует себе всё новые «школьные принадлежности»; в начале учебного года муниципальный совет даже выразил протест.)

Дютертр трясёт припорошенными снегом мехами – кажется, что это его собственная шкура; мадемуазель Сержан так сияет от радости, что забывает посмотреть, не слежу ли я за ней. Дютертр шутит с мадемуазель Сержан, и от его звучного голоса – Дютертр говорит быстро, с горским выговором – в комнате делается теплее. Я проверяю ногти и поправляю причёску: Дютертр всё чаще поглядывает в нашу сторону – ещё бы, ведь мы взрослые пятнадцатилетние девушки, и если на лицо я выгляжу моложе, то фигура у меня как у восемнадцатилетней. На мои волосы тоже стоит посмотреть – настоящая спадающая локонами грива, цвет которой в зависимости от освещения меняется от каштанового до тёмно-золотистого, что неплохо сочетается с кофейным цветом моих глаз. Локоны спускаются почти до талии, я никогда не собирала волосы в косы или пучок; от пучков у меня мигрень, а косы недостаточно пышно обрамляют лицо. Когда мы играем в салки, я связываю волосы в конский хвост, чтобы не стать лёгкой добычей для водящего. И потом, разве не красивее, когда волосы распущены?

Мадемуазель Сержан прерывает наконец свою восторженную беседу с кантональным уполномоченным и бросает: «Сударыни, вы дурно себя ведёте». Чтобы ещё больше утвердить её в этом мнении, Анаис прыскает со смеху, но при этом ни единая чёрточка её лица не дрогнула, и учительница одаривает сердитым, чреватым наказанием, взглядом меня.

Тут Дютертр возвышает голос, и по классу разносится:

– Ну как работа? Как здоровье?

– Здоровье у них отменное, – отвечает мадемуазель Сержан, – а вот работой они себя не перетруждают. Эти девицы – лентяйки каких поискать!

Красавец-доктор поворачивается к нам, и мы старательно склоняемся над тетрадями, сосредоточенные и словно не замечающие его присутствия.

– Надо же! – восклицает доктор, подходя к нашим скамьям. – Неужели ленятся? О чём только они думают? А что, Клодина уже не лучшая по сочинению?

Терпеть не могу эти сочинения! Темы ужасно дурацкие: «Напишите, что, по-вашему, думает и что делает слепая девочка» (тогда почему не сразу глухонемая?). Или вот: «Опишите свою внешность и моральные качества брату, с которым вы не виделись десять лет» (какой, к чёрту, брат, если я единственный ребёнок в семье?). Никому и невдомёк, как мне приходится сдерживаться, чтобы не выдать какую-нибудь шуточку или вообще что-нибудь неприличное. Но что поделаешь, если все остальные – кроме Анаис – и вовсе не могут связать двух слов и я поневоле оказываюсь «отличницей по сочинению»?

Дютертр заводит разговор на свою любимую тему, я поднимаю голову, мадемуазель Сержан тем временем отвечает:

– Клодина? Да нет, лучшая. Но её вины в этом нет, просто она способная и ей не нужно особенно стараться.

Дютертр, свесив ногу, усаживается на стол и по привычке обращается ко мне на «ты»:

– Значит, ленишься?

– Ещё бы! Эта моя единственная радость в жизни.