Пьер Лоти - Исландский рыбак

При ходьбе старушка держалась не по возрасту прямо. Люди находили ее красивой: добрые глаза и тонкий профиль делали незаметным торчащий подбородок.

Она прошла мимо дома своего давнего ухажера, старого воздыхателя, столяра по профессии. Восьмидесятилетний старик теперь неизменно сидел у порога, в то время как его молодые сыновья строгали за верстаками. Поговаривали, будто он так и остался безутешен, оттого что избранница не пожелала выйти за него замуж ни в первый, ни во второй раз; однако с возрастом разочарование уступило место комичному и вместе с тем едкому злопамятству.

– Ну что, красавица, — всегда окликал он ее, — когда мерки-то будем снимать?..

Она благодарила и отвечала, что этот костюмчик пока себе делать не собирается. Старик, понятно, намекал на наряд из еловых досок.

– Ну как знаете, красавица, однако, ежели что, не стесняйтесь…

Он уже не в первый раз отпускал по ее адресу эту грубоватую шутку. Но сегодня она лишь едва улыбнулась в ответ, поскольку чувствовала себя как никогда разбитой, уставшей от жизни — жизни, полной непрестанного тяжкого труда… И еще покоя не давали мысли о дорогом внуке — последней оставшейся у нее дорогой душе, — который придет из плавания и отправится на военную службу. Пять лет!.. А вдруг его пошлют в Китай, на войну!.. Тоска теснила ее грудь. Нет, эта бедная старушка вовсе не была такой уж веселой, как могло показаться на первый взгляд; черты ее страшно исказились, казалось, она вот-вот разрыдается.

Возможно ли, правда ли, что скоро у нее заберут последнего внука?.. Умереть в полном одиночестве, не повидавшись с ним… Знакомые в городе предприняли кое-какие шаги, чтобы Сильвестра как единственного кормильца почти неимущей и нетрудоспособной старухи не взяли в армию. Но сделать ничего не удалось — из-за другого внука, дезертира, Жана Моана, старшего брата Сильвестра, своим поступком лишившего брата младшего права на освобождение от воинской службы. (Об этом в семье никогда не говорили, меж тем бежавший жил где-то в Америке.) Кроме того, ходатаям ответили, что старушка получает небольшую пенсию как вдова моряка — иными словами, ее не сочли совсем уж бедной.

Вернувшись домой, она долго молилась сначала за всех своих покойников — сыновей и внуков; потом с особым пылом — за Сильвестра и только затем попыталась уснуть. Из головы не шел наряд из досок, старое сердце сжимала грусть: внук уезжает…

Что до девушки, то она осталась сидеть у окна, глядя на желтые отблески заходящего солнца, освещавшие гранитные стены, на кружащихся в небе черных ласточек. Даже по воскресеньям Пемполь по-прежнему точно вымирал в эти долгие майские вечера; молодые девушки за отсутствием ухажеров прогуливались по двое, по трое, мечтая о возвращении своих поклонников…

«…Привет от меня Гаосу-сыну…» Она очень волновалась, когда писала эти слова и в особенности имя, которое теперь лишало ее покоя.

Она часто проводила целые вечера, сидя у окна, точно благородная барышня. Отцу не очень-то нравилось, когда Го гуляла со сверстницами, некогда бывшими ей ровней. Выйдя из кофейни с трубкой во рту и прогуливаясь со старыми приятелями-моряками, он испытывал удовлетворение оттого, что видел дочь там, наверху, в обрамленном гранитом и уставленном цветами окне богатого дома.

Гаос-сын!.. Го невольно устремляла взор в сторону моря. Моря не было видно, но оно ощущалось здесь, совсем близко, к нему вели несколько улочек, по которым лодочники обычно поднимались в город. Мыслями девушка уносилась в вечно манящие безбрежные просторы, завораживающие и пожирающие человека; устремлялась далеко-далеко, в приполярные воды, где сейчас находилась «Мария», ведомая капитаном Гермёром.

Странный все-таки парень этот Гаос-сын!.. Стал каким-то неуловимым, ускользающим, и это после того как сам сделал первый шаг и выказал столько смелости и нежности одновременно.

Она долго перебирала в памяти свое прошлогоднее возвращение в Бретань.

Ранним декабрьским утром, холодным и мглистым, когда сумерки еще не вполне рассеялись, они с отцом после ночи, проведенной в пути, сошли с парижского поезда в Генгане. Тотчас же ее охватило неведомое чувство: она не узнавала старинный городок, в который раньше приезжала только летом; казалось, произошло погружение «во времена», как говорят в деревне, — иными словами, в далекое прошлое. И эта тишина после Парижа! Размеренная жизнь бредущих в тумане людей из другого мира. Старые дома из темного гранита! Они выглядят черными из-за влаги и оттого, что ночь еще царствует над миром. Бретань, которая со времени, когда девушка полюбила Янна, очаровывала ее, теперь повергла в уныние. Рано встающие хозяйки уже открывали двери своих домов, и, проходя мимо этих старинных жилищ с большими каминами, можно было увидеть, как в тишине и покое сидят только что пробудившиеся ото сна старушки в чепцах. Когда рассвело еще немного, она вошла в церковь помолиться. Огромным и мрачным, непохожим на парижские церкви, показался ей великолепный неф с шероховатыми колоннами, изъеденными временем у оснований, с запахом склепа, ветхости, плесени. В глубине, за колоннами, горела свеча, перед которой на коленях стояла женщина, должно быть, молящая о чем-то Бога; слабый свет пламени терялся где-то в пустоте сводов…