Джейн Джонсон: Жена султана

— Неженка вертлявый!

— Белый голубочек!

— Пополам!

Внезапно, словно последняя, самая невинная фраза попала в цель, существо останавливается и, откинув нелепое приспособление, смотрит на рабочих в упор. Его повадки и одежда, казалось, говорили о бессильном женоподобии, но лицо, обращенное к оскорбителям, опровергает это впечатление. Лицо это уж точно не белое — и не нежное. Оно кажется выточенным из обсидиана или какого-то твердого дерева, потемневшего от времени. Суровое и неподвижное, как маска воина, словно за ним и нет человека — если бы не белая полоска под черной радужкой, появляющаяся, когда его взгляд опаляет рабочих.

— Подумали бы, на кого ругаться.

Невольники в изумлении затихают.

— Щелкну пальцами — все ваши надсмотрщики сбегутся.

Ярдах в тридцати четверо, укрывшись под аркой, заваривают чай. В клубах пара, поднимающегося от котла, они похожи на призраков. Но эта бесплотность обманчива: дай им возможность кого-то наказать, они бросят свой чай и в мгновение ока ворвутся в мир людей, с кнутами и палками наготове.

Пленники неловко мнутся, слишком поздно поняв, как страшно ошиблись. Никто в этой богом забытой стране не понимает по-английски!

Придворный бесстрастно их рассматривает.

— В надсмотрщики берут за безжалостность. В этих людях не осталось ни капли человеческого. Им велено немилосердно наказывать ленивых и непокорных, они убьют вас и похоронят ваши тела в той самой стене, которую вы чините, без всяких сожалений. Вас всегда найдется кем заменить. Жизнь в Мекнесе стоит недорого.

Пленники знают, что каждое его слово — правда. В отчаянии они смотрят на Уилла Харви, надеясь, что он заговорит (в конце концов, здесь есть его вина, он привлек их внимание к этому человеку); но он опустил голову, словно ожидая удара. Никто не произносит ни слова. В воздухе висит напряжение.

Наконец Харви поднимает голову:

— Ты такой же человек, как мы? Или дьявол? Неужели ты прикажешь нас убить за несколько глупых слов?

Остальные втягивают воздух. Придворный на мгновение слегка улыбается. Потом маска возвращается на место.

— Такой ли я человек, как вы? О, это хороший вопрос…

Он замолкает, позволяя пленникам хорошенько рассмотреть свой плащ с золотой каймой, богатые браслеты на мускулистых черных руках, серебряное кольцо в левом ухе.

— Я половинник, я никто. Такой же невольник, как вы. Скажите спасибо, что те, кто меня урезал, не вынули мое сердце.

Круг ткани качается и снова скрывает его лицо.

Никто не произносит ни слова, не понимая, к чему все это. Пленники смотрят, как придворный пробирается дальше по грязи к обширному пустырю, который отделяет дворец от медины. Поравнявшись с надсмотрщиками, он останавливается. Все затаивают дыхание. Понятно, что произнесены приветствия — но не более того. В конце концов, уже достаточно наказанные, сознавая, что были на волосок от смерти, пленники возвращаются к бесконечному тяжкому труду. Сегодня им позволено жить — и работать, — сегодня они не умрут. Лишь об этом по большому счету мы все и можем просить.

— Мир тебе, господин.

Сиди Кабур — хрупкий человек в годах, с опрятной белой бородой, тщательно выхоленными руками и безупречными манерами. Так и не скажешь, что он лучше всех в Марокко разбирается в ядах. Он склоняет голову и вежливо улыбается мне; пустая любезность, с которой он меня приветствует, нужна для того, чтобы казалось, что прежде мы не встречались, что я — всего лишь еще один случайный покупатель, который наткнулся на его лавочку, запрятанную на задах базара Хенна-сук, пойдя на запах благовоний, талиуинского шафрана и других недозволенных веществ. На самом деле он хорошо меня знает: моя госпожа частенько нуждается в его мастерстве.

Мое чутье придворного срабатывает сразу. Я смотрю на сиди Кабура сверху вниз — я и так немалого роста, а нелепые пробковые башмаки делают меня еще выше.

— И тебе, факих.

Никто ничего не заподозрит.

Он слегка сощуривает левый глаз, и я бросаю взгляд ему за спину. В глубине лавки, в полутьме, стоит человек. Я снова смотрю на хозяина, тот поджимает губы. Осторожнее.

— Ну и ливень! — восклицаю я для начала.

— Жена, да хранит ее Аллах, вчера вынесла все ковры из гостиной и развесила их на террасе проветрить.

— И забыла занести в дом?

Сиди Кабур беспомощно пожимает плечами:

— Ее мать заболела: жена всю ночь сидела у ее постели и вспомнила о коврах только после первой молитвы. Ковры моей бабушки сотканы из добротной крепкой шерсти, но вот цвета полиняли.