Виктория Холт - Замок Менфрея

— По-видимому, я уродина.

— Какая чепуха. Разумеется, ты не уродина. Но я подумала, что ты могла бы…

Прихрамывая, я стала подниматься наверх, в свою комнату. Она не должна догадаться, как мне больно. Никто из них не должен этого знать, потому что тогда станет совсем уж невыносимо.

У себя в комнате я стала перед зеркалом, приподняла длинную шерстяную юбку и посмотрела на свои ноги. Так они выглядели вполне нормально — когда я шла, становилось заметно, что я хромаю, поскольку одна нога была короче другой. Такой я в некий печальный день появилась на свет. Печальный! Это мягко сказано. Ненавистный день, трагический день — для всех, включая меня саму. Долгое время я ничего не знала и только со временем начала понимать, что я — не такая, как другие дети. Как будто недостаточно было того, что из-за меня умерла моя мать, судьба наградила меня еще и внешним уродством. Помню, об одной красавице, кажется о леди Гамильтон, говорили, что Бог, создавая ее, был в превосходном настроении. «Ну да, — с ожесточением подумала я, — похоже, когда он творил меня, он пребывал в весьма дурном расположении духа!»

Как я мечтала о том, чтобы родиться кем угодно, только не Хэрриет Делвани. Когда Фанни водила меня в парк и я видела других детей, я им завидовала. Я завидовала всем — даже грязным детишкам шарманщика, которые стояли рядом с ним с жалобными лицами, пока маленькая коричневая обезьянка протягивала свою красную шапочку, чтобы получить пару пенни. В те дни я думала, что на свете нет никого несчастней, чем Хэрриет Делвани.

Многочисленные няньки, под началом которых служила Фанни, много раз говорили мне, что я — плохая, злая девчонка. У меня прекрасный дом, вдоволь еды, добрый отец, прекрасные няни, а я все недовольна.

Я не ходила до четырех лет. Меня возили к докторам, которые ощупывали мои ноги и подолгу спорили о том, что следует предпринять, — и качали надо мной головами. Меня лечили и так и эдак; отец приходил посмотреть на меня, и во взгляде его ясно читалось, что он с большим удовольствием смотрел бы на что угодно другое, но он заставлял себя притворяться, что ему это нравится.

Помню, как я сидела в палисаднике дома тети Клариссы, рядом с Риджентс-парком. Как раз поспела клубника, и мы ели ее с сахаром и сливками. У всех женщин были зонтики и шляпы с широкими полями, чтобы не сгореть, а поскольку это был день рождения Филлис, на газоне резвились несколько детишек, бегавших друг за другом. Я сидела на стуле, вытянув вперед свои несчастные, ненавистные ноги. Меня привезли на праздник в экипаже, и один из лакеев перенес меня в сад, где мне поставили стул, чтобы я могла смотреть на других детей.

Я слышала голос тети Клариссы:

— Не слишком приятная девочка. Хотя ей это, конечно, простительно…

Я не поняла, что она имела в виду, и отметила это замечание, чтобы обдумать его позже; теперь, воскрешая в памяти тот день, я ощущала вкус клубники — нежную смесь ягод, сахара и сливок — и видела ноги…сильные, здоровые ноги других детей.

Я помню ту отчаянную решимость, с которой я сползла со стула, встала на собственные ноги и пошла.

Некоторые говорили, что это было чудо. Другие полагали, что я давно могла ходить и все это время притворялась. Доктора изумлялись.

Хотя поначалу я ковыляла кое-как, но с этого дня я стала ходить. Я не знаю, могла ли я ходить до этого или нет, — все, что я помню, — неожиданное ощущение, что я должна это сделать, и вера в свое всесилие, когда я ковыляла навстречу другим детям.

Постепенно я узнала свою трогательную и печальную историю — по большей части от слуг, работавших в нашем доме еще до моего рождения.

— Ей поздно было заводить детей. Ну, вы понимаете… Рождение мисс Хэрриет убило ее. Операция… Ну, конечно, это было опасно. Потеряли ее и спасли ребенка. А тут еще эта ее нога. А он… он так и не оправился. Он ее боготворил… Они были женаты всего год или два. Сложись все иначе, он бы остался прежним… Неудивительно, что он терпеть не может своего ребенка. И вправду, будь она хотя бы как мисс Филлис… Вот и задумаешься поневоле, правда? Деньги — еще не все.

Такова была, в нескольких словах, моя история. Иногда я представляла себя святой, которая идет по миру, творя добро, и все любят меня. «Ну да, она некрасива, — говорят обо мне. — Ну и что, зато она хорошая».

Но я не была хорошей. Я ревновала своих кузин, с их хорошенькими розовыми личиками и шелковистыми золотыми волосами; я злилась на отца, который меня не выносил, поскольку мое появление на свет стоило жизни моей матери. Я жалела себя и грубила слугам.