Элизабет Хойт - Влюбиться в дьявола

— Мне не хочется обижать вас отказом, но я не намерен расставаться со своим мечом, — ответил ему Лонгсуорд.

Глаза гоблина сузились и сверкнули…

Ее карие глаза смотрели на него сквозь безжизненную маску кровавой жестокости и тупости. Он опять опоздал.

Рено Сент-Обен, виконт Хоуп, проснулся. Его сердце билось тревожно и тяжело, но он ничем не выдал себя. Он лежал, не шевелясь, и делал вид, что еще спит. Он старался дышать ровно и спокойно, как спящий человек, и осваивался в новой обстановке. Его руки лежали вдоль тела — обычно их привязывали к палкам, вбитым в землю. Так он лежал неподвижно до тех пор, пока все вокруг не уснули, затем вытащил нож, одеяло с вышивкой и захватил спрятанный в углу вигвама небольшой запас вяленого мяса. На этот раз он собирался уйти как можно дальше, пока его еще не хватились… На этот раз все должно было получиться. Но что-то было не так.

Он сделал осторожный вдох и явственно ощутил запах… свежеиспеченного хлеба? Он с трудом приоткрыл глаза, и у него все завертелось перед глазами — он опять попал в свой мир, где-то между прошлым и настоящим. На какой-то миг ему показалось, что он опять у себя дома. Вокруг все было так знакомо.

Он узнал комнату, в которой лежал, и моргнул от удивления. Это была розовая спальня в родительском доме. Высокие окна, занавешенные выцветшими красными бархатными гардинами, сквозь которые с трудом пробивалось солнце. Стены обшиты деревянными панелями. Единственное украшение в комнате — маленький натюрморт, на котором был распустившийся букет роз, — висело подле окна. Прямо под ним стояло обитое бархатом и отделанное резьбой кресло эпохи Тюдоров.

Мать, как он хорошо помнил, терпеть его не могла, тогда как отец, напротив, очень ценил и никак не хотел его убирать, потому что, по преданию, на нем сидел король Генрих VIII. Мать сослала кресло в эту отдаленную спальню, а через год скончалась. После ее смерти у отца не было ни сил, ни желания что-либо менять.

Синяя куртка Рено, аккуратно сложенная, лежала на знаменитом кресле. Рядом на столике он увидел стакан с водой и две булочки. Он смотрел на пищу и не верил своим глазам — ему казалось, что все это вот-вот исчезнет. О, сколько раз он мечтал о хлебе, вине и мясе, но всякий раз, когда он просыпался, пищевые видения исчезали, проходили вместе со сновидениями. Но булочки не пропадали. Он моргнул, а затем, вытянув руку, схватил одну из них худыми пальцами, похожими на обтянутые кожей кости. Взяв булочку, он разломил ее на несколько частей и неторопливо, одну за другой, отправил себе в рот.

Он лежал на антикварной кровати, явно рассчитанной на какого-то малорослого предка. Его ноги свешивались с края кровати, запутавшись в красном покрывале, но, тем не менее, это была настоящая кровать. Он дотронулся до покрывала, но еще не совсем пришел в себя, и ему показалось, что оно должно вот-вот исчезнуть. Семь лет он не спал в постели и уже совсем забыл о том, какие ощущения испытывал от постельного белья. Он больше привык к мехам и грязному земляному полу. Если везло, то появлялась подстилка из сухой травы. Шелковое покрывало под его пальцами цеплялось за мозоли и заусенцы. Но все равно он, несомненно, был у себя дома.

Радость забурлила в его жилах. Месяцы собачьего существования, передвижения большей частью пешком, без денег, без друзей, без какой-либо помощи. Последние недели пути его мучила лихорадка, дикая слабость, поносы — в общем, ему было так плохо, что он уже почти не надеялся добраться до родного дома. Но всему приходит конец, закончились и его скитания. Наконец-то он дома.

Рено протянул руку к стакану и поморщился. Все его мускулы и мышцы ныли от боли. Его рука так дрожала, что часть воды, пока он нес стакан к губам, расплескалась на рубашку. Он с жадностью сделал несколько глотков, запивая съеденные кусочки сухого хлеба. С трудом, откинув покрывало, будто старый обессилевший человек, он обнаружил, что лежит в своих штанах и рубашке. Впрочем, он еще заметил, что кто-то позаботился снять с него мокасины. Испугавшись — ведь это была его единственная обувь, — он быстро оглядел всю комнату. Слава Богу, мокасины стояли под креслом эпохи Тюдоров, на котором виднелась его свернутая синяя куртка.

Не спеша, дюйм за дюймом, он передвинулся к краю постели, спустил ноги и встал, тяжело дыша. Черт побери! Он так ослабел. Но где его нож? Без ножа он был совершенно беззащитен. Он нагнулся и взял в руки ночной горшок, а затем проковылял к креслу. Нож лежал под аккуратно сложенной курткой. Он схватил его, и знакомое ощущение от сделанной из рога животного рукоятки несколько успокоило его. Босиком он прошлепал к столику и положил в карман последнюю булочку. Затем бесшумно пошел к дверям — от чрезмерных усилий у него выступил пот на лбу. Семь лет заключения научили его быть осторожным и недоверчивым.