Жорж Санд - Мопра. Орас

Он пришел около часу ночи, с оживленным, хотя все еще очень бледным лицом, приветливый и общительный.

— Ну как? — спросил я, пожимая его протянутую руку.

— Вот что! — ответил он. — Я одержал над собой победу; вернее, вы с Мартой меня победили и теперь можете делать со мной все что угодно. Я был безумцем, несчастным человеком, которого терзали мучительные сомнения, но вы — вы люди сильные, спокойные и мудрые. Вы помогли мне распознать истину, когда лик ее заволакивало туманом моего воображения. Послушайте, что со мной произошло; я хочу вам все рассказать. Расставшись с вами, я пошел в Жимназ: мне хотелось увидеть Марту на подмостках, услышать, как она жеманно преподносит зрителям сентиментальные пошлости наших ничтожных буржуазных драм. Да, я хотел увидеть ее такой, чтобы навсегда избавиться от грызущей меня досады, чтобы втайне презирать ее и презирать самого себя за то, что я ее любил! Но вот передо мной появился ангел красоты, и я услышал голос чистый и трогательный, как у мадемуазель Марс. [157] Мадемуазель Марс (1779–1847) — выдающаяся французская драматическая актриса. Да, то была красота, то был голос моей Марты. Но насколько облагороженные, одухотворенные работой ума и искусством обольщения! Я говорил вам как-то, что женщина, которая не заботится прежде всего о том, чтобы нравиться, не женщина; а Марта, в ущерб своим природным данным, отличалась раньше каким-то печальным равнодушием, робкой, грустной сдержанностью, от которой тускнело ее очарование. Но, боже великий, какое превращение! Какой блеск красоты, какая изысканность манер, какое изящество дикции, какая уверенность, какая спокойная грация! И при всем том она сохранила тот ясный, целомудренный, кроткий взгляд, который, бывало, сразу усмирял меня, когда я безумствовал от ревности, и повергал меня к ее ногам! Сегодня вечером, уверяю вас, она имела не то что блестящий, но большой и заслуженный успех. Роль была плохонькая, фальшивая, даже смешная. Марта сумела сделать ее правдивой, благородной, захватывающей, не гонясь за внешними эффектами, не прибегая к слишком смелым приемам. Аплодировали не много; в публике не говорили: «Упоительно! Дивно!»; но каждый, глядя на соседа, повторял: «Как хорошо! До чего же хорошо!» Да, «хорошо» — это подходящее слово. Я узнал в свете, где узнаешь иногда кое-что полезное среди множества дурных вещей, что хорошего труднее достичь, чем прекрасного; или, вернее: хорошее есть самый чистый, самый завершенный вид прекрасного. Ах, право, я был бы очень доволен, если бы все дерзкие кокетки, именуемые светскими женщинами, посмотрели, как эта скромная швея умеет ходить, садиться, держать в руках букет, разговаривать, улыбаться! Да у нее, поверьте, больше достоинства и грации, чем у них всех, вместе взятых! Но где могла Марта всему этому научиться? О, какая могучая, всепроникающая сила — человеческий ум! Право же, я никогда не подозревал, что Марта им одарена в такой степени. Эта мысль открыла мне глаза. «Как мало я ее знал!» — говорил я себе, глядя на нее. Порой она казалась мне недалекой и взбалмошной, — и вдруг она все опровергла и как бы отомстила мне за ошибку, явившись мне во всем блеске совершенства перед всей этой публикой, перед всем Парижем! Ибо скоро весь Париж заговорит о ней, оспаривая друг у друга право ее видеть, ей рукоплескать. Признаюсь, я краснел за самого себя. А как только пьеса, в которой она играла, окончилась, я бросился к артистическому входу, преодолел все преграды, привел в ярость всех привратников и служителей этого своеобразного святилища, разыскал ее уборную, постучался, толкнул дверь и, не дожидаясь, чтобы, согласно обычаю, ко мне вышли для переговоров, осмелился к ней ворваться. Грим она уже стерла, но оставалась в своем прелестном костюме. Волосы, с которых она отколола цветы, рассыпались по ее мраморным плечам и казались длиннее, чернее и роскошнее прежнего. Она была еще прекрасней, чем на сцене! Я бросился к ее ногам и обнял ее колени, повергнув этим в величайший ужас служанку, которая показалась мне слишком уж простоватой для театральной костюмерши. Я знал, что Арсена здесь не встречу; мне было известно, что он кассир и, наверное, занят в конторе в то время, как жена его переодевается. Друзья мои, говорите что хотите: она замужем, она ценит своего мужа, она чтит, она уважает его — все это хорошо и прекрасно! Но любит она одного меня! Да, Марта все еще меня любит, она никогда не переставала меня любить! И, хотя она утверждает обратное, я в этом убедился. Увидев меня, она побледнела как смерть, пошатнулась и упала бы без чувств, если бы я не подхватил ее и не усадил на диван. Минут пять она не могла прийти в себя и не в силах была вымолвить ни слова: когда же наконец заговорила, чтобы рассказать о своем благополучии, покое, счастливом браке, — ее влажные глаза, ее прерывистое дыхание говорили совсем иное. Я с трудом различал слова, слетавшие с ее уст, но всем своим существом я слышал голос ее сердца — он был громче и красноречивее! Она хотела, чтобы я дождался прихода Арсена: видимо, она боялась возбудить в нем подозрения, принимая меня как бы украдкой. Но господин Арсен достаточно донимал и мучил меня в течение целого года, чтобы я проявил излишнюю щепетильность и не заплатил ему той же монетой хотя бы в течение одного вечера. К тому же я отнюдь не был расположен глядеть на то, как грубая, прозаическая личность назовет на ты, обнимет и уведет женщину, которую я привык считать своей возлюбленной и подругой. Я поторопился уйти, обещав не искать с ней встреч наедине и помимо ее желания. Но еще целый час я не мог в себя прийти от волнения и — если уж говорить все до конца — был влюблен так, как мне давно уже не случалось. Вспомните, Теофиль, сколько раз я твердил вам во время моих безумств, что я никогда никого не любил, кроме Марты, и никогда никого не полюблю — наперекор всем, наперекор ей и самому себе!