Мэри Брэддон: Тайна леди Одли

— Люси, вы слышите меня?

— Да, — печально отозвалась она. Впрочем, в ее тоне не было холода и не чувствовалось, что слова сэра Майкла как-то обидели ее.

— Итак, ваш ответ?

Несколько мгновений она сидела молча, наблюдая, как деревня погружается во тьму. Внезапно она с неожиданной страстью повернулась к сэру Майклу, и лицо ее засветилось той новой и чудесной прелестью, какую баронет увидел даже в нарастающей мгле.

Мисс Грэхем упала перед ним на колени.

— Нет, Люси, нет, нет! — горячо запротестовал он. — Не здесь! Пожалуйста, только не здесь!

— Нет, здесь, здесь, — промолвила она все с той же необычной страстью, и слова ее прозвучали негромко, но со сверхъестественной отчетливостью, — здесь, и только здесь! Какой вы добрый! Будь на моем месте другая, в сто раз лучше меня, она бы полюбила вас от всей души. Но вы ждете от меня слишком многого, слишком многого. Подумайте, какая у меня была жизнь, — только подумайте. С самого детства я не видела ничего, кроме бедности. Отец мой был джентльменом — умным, образованным, великодушным, красивым, но — бедным. Матушка моя… Впрочем, позвольте мне о ней умолчать. Бедность, злоключения, мытарства, потери, унижения… Нет, при вашей спокойной и обеспеченной жизни вам меня не понять, не прочувствовать всего, что испытала я. И потому я говорю: вы ждете от меня слишком многого. Поймите: я не могу быть бескорыстной, я не настолько слепа, чтобы не видеть благ, что сулит мне такой союз. Нет, не могу! Не могу!

В этом возбуждении, в этой страстной горячности было нечто такое, чему трудно было дать точное определение и от чего баронет почувствовал смутную тревогу.

Между тем Люси по-прежнему была у него в ногах, и в эти мгновения она не просто стояла на коленях — она раболепствовала перед ним! Ее тонкое белое платье разметалось по полу; ее волосы упали бледной волной на плечи; ее большие голубые глаза поблескивали в сумерках. Она сжимала черную ленточку, свисавшую с ее шеи, сжимала так, словно эта ленточка душила ее.

— Вы ждете от меня слишком многого, — повторила она. — Я себялюбива с самого детства.

— Люси, Люси, скажите прямо: я вам не нравлюсь?

— Не нравитесь? Вы? Ах, нет, нет!

— Может, вы любите кого-то другого?

Она громко засмеялась.

— Я никого не люблю. Никого в целом мире.

Он был счастлив, услышав такой ответ, но ее странный смех был ему неприятен. Чуть помолчав, он с заметным усилием промолвил:

— Что ж, Люси, я не буду ждать от вас слишком многого. Я знаю, что я — старый болван с романтическими вывертами, но если я не вызываю в вас отвращения и неприязни и если вы никого не любите, не вижу причин, почему бы нам не стать счастливой парой. Итак, по рукам, Люси?

— Да. Я согласна.

И он поднял ее, и поцеловал в лоб, и затем, тихим голосом пожелав ей доброй ночи, вышел из дома, не задержавшись ни на минуту.

Он вышел немедленно, этот глупый стареющий джентльмен, потому что сердце у него билось часто-часто. Нет, он не чувствовал ни радости, ни торжества, — он чувствовал нечто похожее на разочарование, и неудовлетворенное желание саднило и раздражало его. Слова Люси убили в нем надежду. Как и всякий мужчина его возраста, он знал теперь совершенно определенно, что ему уступили, рассчитывая на его состояние и положение в обществе.

Тем временем Люси Грэхем медленно поднялась по лестнице и вошла в свою комнатушку. Поставив тусклую свечу на ящик с рисовальными принадлежностями, она присела на край кровати.

— Вот и все, — сказала она. — Конец моей зависимости, конец тяжкой, нудной работе, конец унижениям. Все, что было в моей прошлой жизни, исчезло. Все, что может рассказать, кто я такая и откуда, похоронено и забыто. Все кроме этого, кроме вот этого.

Она сняла черную ленточку и взглянула на то, что было на ней: не медальон, не миниатюра и не крестик — это было кольцо, завернутое в продолговатый клочок бумаги, покрытый печатными и письменными буквами, пожелтевший от времени и измятый многочисленными сгибами.

Он бросил в воду недокуренную сигару и, облокотившись о фальшборт, задумчиво взглянул на волны.

— Голубая, зеленая, опаловая, — сказал он. — Опаловая, голубая, зеленая… Скука смертная! Все бы ничего, но три месяца такой жизни — это слишком долго, особенно когда…

Он оборвал фразу. Похоже, на самой ее середине ему пришла в голову мысль, которая унесла его за тысячу миль отсюда.

— Бедная девочка, то-то она обрадуется! — пробормотал он, открывая ящик для сигар и с отсутствующим видом рассматривая его содержимое. — То-то обрадуется, то-то удивится! Бедная девочка! Ведь прошло три с половиной года: то-то удивится!