Эльза Вернер: Развеянные чары

— Неужели ты намерена еще оправдывать его? — вспылила мать. — В том-то и несчастье, что он любит музыку больше жены и ребенка, что ему до вас никакого дела нет, для него главное — сидеть за роялем и фантазировать. Или ты не имеешь никакого представления о том, что может и чего должна требовать от своего мужа женщина, и о том, что первый ее долг — образумить его? Но, впрочем, от тебя, видимо, нечего ждать.

И в самом деле, судя по внешнему виду молодой женщины, от нее не приходилось ждать многого. Мало привлекательного было в ее наружности, единственное, что, пожалуй, можно было назвать в ней красивым, а именно хрупкий, девически стройный стан, совершенно скрывало неуклюжее домашнее платье, как будто специально сшитое с такой целью. По своей примитивной простоте оно гораздо более приличествовало служанке, чем дочери хозяина дома. Надо лбом Эллы виднелась только узенькая, гладко причесанная белокурая прядь, остальные волосы совершенно исчезали под скромным чепцом, который пристал бы скорее ее матери и уж никак не подходил к лицу девятнадцатилетней женщины. Это бледное, лишенное всякого выражения лицо с опущенными глазами не могло ни в ком возбудить интереса, на нем запечатлелось какое-то безучастие, граничащее с тупостью, и в тот момент, когда она оставила свое вышивание и подняла взор на мать, в нем отразились такая робкая беспомощность и растерянность, что Альмбах счел нужным прийти на помощь дочери.

— Оставь в покое Эллу! — сказал он жене сердитым и в то же время сострадательным тоном, каким обычно отклоняют вмешательство ребенка. — Ты ведь знаешь, с ней не стоит ничего обсуждать. Да и что она может тут сделать! — Он пожал плечами и с горечью продолжал: — Вот мне награда за самопожертвование, с которым я взвалил на себя заботы о воспитании осиротевших сыновей своего брата. Гуго, забыв и всякую благодарность, и благоразумие, тайно бежит из дома, а Рейнгольд, выросший у меня в доме, на моих глазах, причиняет мне тяжкие заботы своей склонностью к сумасбродствам. Но этого я все же еще держу в руках и теперь подтяну вожжи так, что у него пропадет охота заниматься глупостями.

— Да, неблагодарность Гуго в самом деле вопиюща, — подтвердила госпожа Альмбах. — Глубокой ночью, в мрак и ненастье, бежать из-под нашего крова, отправиться в море «искать счастья по белу свету», как было написано в оставленном им прощальном письме, — это и в самом деле ужасно! Однако он как будто и нашел его. Уже два года тому назад пришло письмо от «капитана» Рейнгольду, который недавно говорил и о предстоящем его возвращении.

— Гуго не переступит моего порога, — с торжественным жестом заявил купец. — Я ничего не знаю о его переписке с Рейнгольдом, да я и не хочу вовсе слышать о ней. Пусть они переписываются у меня за спиной, но если этот выродок осмелится показаться мне на глаза, он узнает, что значит гнев оскорбленного дяди и опекуна.

Пока родители горячо занимались, очевидно, излюбленной темой разговора, Элла незаметно вышла из комнаты и спустилась по лестнице в контору, помещавшуюся в нижнем этаже дома. Молодая женщина знала, что теперь, в обеденный час, там нет никого из служащих, и это обстоятельство придало ей духа пойти туда.

Контора была большой мрачной комнатой, которой голые стены и окна с решетками придавали вид тюрьмы. Никто не позаботился сделать ее сколько-нибудь комфортабельной или, по крайней мере, придать ей более приветливый вид… для чего? Все необходимое для работы ведь было налицо, остальное — роскошь, а роскоши торговый дом «Альмбах и Компания» не допускал никогда и ни в чем.

В тот момент, когда молодая женщина вошла в контору, там не было никого, кроме молодого Альмбаха, сидевшего за конторкой перед раскрытой торговой книгой. Бледный, с утомленным видом и взглядом, устремленным отнюдь не на цифры, а на узенькую полоску солнечного света, пересекавшую комнату, он казался узником, который с горечью и страстным желанием любуется проникшим в его камеру солнечным лучом, вестником жизни и свободы. Он едва повернул голову на звук отворяемой двери и равнодушно спросил:

— Кто там? Что тебе, Элла?

Всякая другая женщина при подобном вопросе, конечно, подошла бы к мужу и положила руку ему на плечо, но Элла остановилась у порога — таким холодом повеяло от его вопроса… Она явно пришла не вовремя.

— Я хотела спросить, как твоя головная боль? — робко начала она.

— Моя головная боль? — недоуменно повторил Рейнгольд и тотчас спохватился: — Да… да… Спасибо, она прошла.