Эльза Вернер: Фея Альп

— Я не особенно доволен тем, что вижу здесь, — снова заговорил Нордгейм. — Эти господа не торопятся с предварительными работами, и я сомневаюсь, чтобы нам удалось скоро начать постройку. Не видно энергии, движения вперед. Я начинаю бояться, что мы сделали ошибку, поручив дело главному инженеру.

— Он считается признанным авторитетом.

— Да, но состарился и телом, и духом, а такое дело требует напряжения всех сил, одним знаменитым именем ничего не сделаешь. Он будет вынужден полагаться на руководителей работ отдельных участков, а ваш участок один из самых важных по всей линии.

— Даже самый важный: на нем приходится бороться со всевозможными стихийными препятствиями. Боюсь, что даже самая подробная смета не всегда окажется правильной.

— Я тоже так думаю. Здесь нужен человек, который сумел бы справляться с непредвиденными обстоятельствами и в случае нужды мог действовать на собственный страх и риск. Поэтому я и предложил на это место вас и настоял на вашем назначении. Оправдайте же мое доверие!

— Я его оправдаю, — был твердый и решительный ответ. — Вы не ошибетесь во мне.

— Я редко ошибаюсь в людях, — согласился Нордгейм, бросая испытующий взгляд на лицо молодого человека, — а вы уже доказали свои технические способности. Ваш проект моста через Волькенштейнское ущелье гениален. Как бывший инженер, я могу судить об этом и говорю вам, что проект великолепен.

— А между тем его так долго не удостаивали принять или хотя бы заметить, — сказал Эльмгорст с горечью. — Если бы у меня не явилась счастливая мысль обратиться к вам, когда мне уже всюду было отказано, он так и остался бы незамеченным.

— Очень может быть. Бедному и неизвестному молодому человеку большей частью трудно выдвинуться: уж так устроена жизнь. И я страдал от этого в былые годы, но, в конце концов, все можно преодолеть, и вы уже преодолели, получив теперешнее назначение. Я поддержу вас, если вы будете исполнять свои обязанности, остальное — ваше дело.

Он встал, давая понять, что аудиенция закончена. Эльмгорст тоже поднялся, но колебался еще мгновение.

— Позвольте мне высказать одну просьбу. Несколько недель назад в городе я имел честь встретиться с вашей дочерью и быть ей представленным, когда она садилась с вами в экипаж. Я слышал, что фрейлейн Алиса теперь в Гейльборне, не позволите ли вы мне лично осведомиться об ее здоровье?

Нордгейм смерил взглядом смелого просителя. Он имел обыкновение оставаться лишь в деловых отношениях со своими служащими и считался вообще крайне высокомерным и разборчивым в выборе знакомств, и вдруг этот молодой человек, еще недавно простой инженер, требовал милости, которая означала ни более ни менее как быть принятым в доме всемогущего президента железнодорожного общества; это показалось ему уж слишком дерзким. Он сдвинул брови и холодно сказал:

— Несколько слишком смелая просьба, господин Эльмгорст!

— Я знаю, но смелым Бог владеет.

Эти слова, быть может, показались бы оскорбительными другому покровителю, здесь же произвели обратное действие. Могущественный человек, миллионер, был чересчур хорошо знаком с лестью и низкопоклонством и в глубине души презирал их. Спокойное чувство собственного достоинства импонировало ему, он почувствовал в этом человеке что-то родственное себе. Смелым Бог владеет! Это был и его лозунг, с помощью которого он пробился в жизни, и Эльмгорст, казалось, тоже не намерен оставаться на нижней ступени лестницы. Морщина между бровей Нордгейма разгладилась, и после секундной паузы он медленно произнес:

— Пусть же поговорка и на сей раз окажется справедливой. Пойдемте! — глаза Эльмгорста блеснули торжеством, но он только поклонился в знак благодарности и пошел вслед за Нордгеймом через длинный ряд комнат в другой конец дома.

Нордгейм занимал одну из самых красивых и элегантных вилл аристократического курорта. Из нее открывался прекрасный вид на горы, а ее внутреннее убранство соответствовало всем требованиям избалованных приезжих.

В салоне была отворена лишь стеклянная дверь на балкон, окна заперты и жалюзи спущены, чтобы закрыть доступ солнца. В прохладной полутемной комнате находились только две дамы.

Старшая, читавшая книгу, была уже далеко не молода. Все в ее туалете, от кружевной наколки на седеющих волосах и до подола темного шелкового платья, указывало на щепетильную заботу о своей внешности, и она сидела так чопорно, с таким холодным аристократическим видом, словно представляла собой воплощение этикета. Младшая, девушка лет семнадцати — нежное, бледное, болезненное существо, полулежала в кресле; голова ее была откинута на шелковую подушку, руки бессильно покоились на белом утреннем платье. Ее миловидное лицо имело усталое, апатичное выражение, так что казалось почти безжизненным, особенно теперь, когда глаза были полузакрыты, и она как будто дремала.