Мэри Брэддон - До горького конца

Редмайн вошел в комнату первый, подняв голову так высоко, как давно уже не поднимал ее. Он был все еще красивый человек, благородный представитель типа английских фермеров, с примесью свободной грации, дикого в движениях. Когда он остановился против стола, у которого сидел сэр Френсис, последний подумал, что никогда не видел такой замечательной наружности.

Он тотчас догадался, что это Ричард Редмайн.

В довольно связной форме, без помощи многочисленных «я говорю» и «он говорит», полицейский рассказал его историю.

— И так как вы ближайший мировой судья, сэр Френсис, — заключил он, — и, так сказать, замешаны в этом деле, если позволите так выразиться, я решился привести его к вам. Вы можете дать приказ об аресте, и я достану телегу и препровожу его на эту ночь в Танбридж, а завтра его отправят в Медстон. Конечно, если вы только верите, что показание его справедливо.

— Я имею основание быть уверенным, что показание его вполне справедливо, — сказал сэр Френсис, начав писать приказ об аресте. — Как ни отвратительно его преступление, я рад, что у него осталось настолько чести, чтобы самому выдать себя и не допустить, чтоб из-за него пострадал невинный.

— Вы правы, сэр Френсис, — возразил полицейский, взглянув с соболезнованием на Редмайна, — и я надеюсь, что как его добровольное сознание, так и то, что Редмайны известны здесь триста лет за честных людей, послужит в его пользу пред судьями и присяжными.

Сам преступник не сказал ни слова и стоял в спокойном ожидании.

— Я желал бы, чтобы вы повторили ваше признание господину следователю в присутствии свидетелей, мистер Редмайн, — сказал сэр Френсис.

Редмайн тотчас же повторил свое показание в немногих словах и не пытался смягчить свой поступок.

— Скверное дело с начала до конца, — сказал сэр Френсис со вздохом. — Можете увести вашего арестанта, господин полицейский. Мои люди дадут вам экипаж, и вы возьмете с собой грума, если нужно.

— Не лучше ли будет, если я поеду, сэр Френсис? — вмешался мистер Винч. — Я в таком деле буду полезнее грума. Я сам вышел из сержантов.

Ни слова более не было сказано. Показание записали, и полицейский получил приказ об аресте. Редмайн и мистер Винч ждали в сенях, пока готовили повозку. Редмайн сел рядом с кучером и всю дорогу смотрел молча, скрестив руки, на окрестности, как бы стараясь навеки запечатлеть в памяти знакомые холмы и долины, поля и изгороди, чтобы воспоминанием этой картины осветить мрак своей узкой кельи.

Страха он не ощущал ни малейшего, раскаяния также, но ему было жаль расстаться стаким прекрасным миром, лишиться навеки прелести летнего солнечного света, свежести летнего ветра.

Тело Губерта Гаркроса было перевезено в Мастодонт-Кресченд тайно, под покровом ночи. Великолепный гроб поставили на катафалке в той самой мрачной комнате, наполненной книгами и парламентскими отчетами, в которой покойный провел так много одиноких часов за работой. Мистрис Гаркрос возвратилась на следующий день. Жоржи и сэр Френсис старались всеми силами уговорить ее остаться в Клеведоне, но все их убеждения были напрасны.

— Вы очень добры, но я предпочитаю быть с ним, — говорила она, как будто между ею и мертвым телом было столько же общего, как в то время, когда они были мужем и женой.

Жоржи готова была ехать с ней в Лондон, но и на это предложение мистрис Гаркрос отвечала отказом.

— Нет, я предпочитаю быть одной. Ничто не может сделать мою потерю менее значительной или заставить меня меньше думать о ней.

Мистер Валлори приехал в Клеведон так скоро, как только позволила ему его подагра, и в сопровождении отца мистрис Гаркрос покинула Клеведон и возвратилась в дом, который был сценой ее кратковременной и невеселой замужней жизни.

Этот переезд был очень тяжел для мистера Валлори, и как ни любил он дочь, но охотно уступил бы обязанность ее провожатого Уэстону, который жаждал быть полезным и был очень обижен тем, что Августа не хотела видеть его. Дорога казалась старику бесконечной, несмотря на то, что они ехали на экстренном поезде. Августа сидела молча, и крупные слезы время от времени медленно текли по ее щекам. Отец, при всем желании, не умел сказать ей что-нибудь утешительное.

К медленной агонии горя в сердце Августы примешивалось чувство более тяжелое, — чувство раскаяния. Она любила своего покойного мужа так сильно, как только способна была любить, и вместе с тем обманывала его, скрывая свои чувства, оскорбляя его холодными словами и презрительными взглядами, боясь сблизиться с ним, чтобы не дать ему понять, что она такая же женщина, как и другие.