Филиппа Грегори: Наследство рода Болейн

— Прошу вас, — еле слышно шепчу я, сама не зная, о чем умоляю. Просто надеюсь, что этот кошмар прекратится, как будто его и не было. — Прошу вас, добрые господа, прошу…

Мы уже у выходящих на реку ворот, их поднимают, стоит лишь стражникам заметить приближающуюся барку. Гребцы сушат весла, лодка проскальзывает в док, под мрачную тень высокой башни. Смотритель Тауэра, сэр Эдмонд Уолсингем, стоит у причала, ждет меня, словно я просто собираюсь остановиться в королевских покоях, словно я все еще королева, хорошенькая, молоденькая королева. Тяжелые цепи тянут вниз крепостную решетку, и она опускается за нами. Меня берут под руки, выволакивают с барки. Я шагаю заплетающимися ногами.

— Добрый день, леди Екатерина, — вежливо говорит сэр Эдмонд, но я уже столько рыдала, что не в силах говорить, только коротко всхлипываю, с шумом втягивая воздух.

Оглядываюсь, вижу, что дядюшка с барки провожает меня долгим взглядом. Еще минута, и барка пройдет через ворота, он свой долг исполнил и готов поскорее убраться отсюда. Он все сделает, только бы длинная тень Тауэра не пала на него. Поспешит к королю с заверениями — семейство Говард избавилось от паршивой овцы. Мне придется заплатить за то, что наше семейство вознеслось так высоко, мне, а не ему.

— Дядя! — кричу я из последних сил, но он только отмахивается, мол, уведите ее поскорей.

Меня тащат вверх по ступеням, мимо Белой башни, проводят по лужайке. Там уже строят эшафот, деревянный помост в три фута высотой, с широкими ступенями. Рабочие разгораживают места для зрителей. Когда я прохожу мимо, они отворачиваются, и я понимаю: эшафот готовят для меня, а ограждение — для толпы, что придет полюбоваться на мою казнь.

— Сколько будет народу? — спрашиваю я, все еще всхлипывая и ловя ртом воздух.

— Всего сотня-другая зрителей, — неохотно отвечает смотритель. — Широкую публику не пустят, только придворных. Король сам приказал, только ради вас.

Я киваю. Ну и что, что ради меня, подумаешь. Перед нами у подножия башни открывается дверь, ступени здесь узкие, один стражник впереди меня тащит, другой подталкивает сзади.

— Я пойду сама, — заявляю я.

Они убирают руки, но держатся очень близко.

Моя комната на втором этаже, огромное застекленное окно выходит на лужайку. В жаровне разведен огонь, на столе Библия. В углу кровать.

Солдаты отпускают меня, становятся у двери. Смотритель глядит на меня, я на него.

— Вам что-нибудь нужно? — спрашивает он.

Я смеюсь, слыша такой дурацкий вопрос.

— Что, например?

— Что-нибудь вкусненькое, — пожимает он плечами. — Или утешение духовное.

Я качаю головой. Я даже сейчас не уверена в том, что Бог есть. Коли Он существует и Генрих Его любимчик, творящий Божью волю, значит, Богу угодно, чтобы я умерла, и в качестве особой милости на глазах избранной публики, а не огромной толпы зрителей.

— Мне бы хотелось получить плаху.

— Плаху?

— Да, плаху, на которой казнят. Можно поставить ее ко мне в комнату?

— Если вам угодно… Но зачем она вам?

— Потренироваться, — нетерпеливо объясняю я. Подхожу к окну, смотрю вниз. Многие из тех, кто придет сюда, были моими придворными, гордились этим, набивались ко мне в друзья. Теперь они соберутся поглазеть на мою казнь. Если мне суждено умереть, надо это сделать достойно.

Он сглатывает, ему невдомек, что у меня на уме. Он старик и умрет в своей постели, испустит последний вздох в окружении друзей и родных. А на меня уставятся сотни глаз, будут смаковать каждое слово, каждое движение. Если уж умирать, так умирать элегантно.

— Я сразу же распоряжусь принести вам плаху. Пригласить исповедника прямо сейчас?

Я киваю. Право же, если Бог и без того все знает и уже решил — я такая негодница, что мне пора умереть, не дожив даже до семнадцати годов, непонятно, зачем еще может понадобиться исповедь.

Он с поклоном выходит из комнаты. Солдаты кланяются и закрывают за собой дверь. Ключ со скрипом поворачивается в замке. Я выглядываю из окна, смотрю на рабочих и на эшафот. Они трудятся на славу, к вечеру управятся. К завтрашнему утру все будет готово.

Двое, пыхтя и сопя, втаскивают в комнату плаху. Она ужасно тяжелая. Рабочие искоса поглядывают на меня, не понимая, зачем мне плаха понадобилась заранее. Чего тут не понять? Коли станешь английской королевой в таком юном возрасте, одно утешение — выучить все подобающие церемонии. Хуже не придумаешь, когда целый свет на тебя смотрит, а ты не знаешь, что тебе пристало делать, а что нет, и все норовишь совершить какую-нибудь глупость.