Филиппа Карр - Роковой шаг

Один из пороков человеческой натуры заключается в том, что когда получаешь что-то, чего страстно желал, то теряешь к нему интерес и может настать час, когда тебя неудержимо потянет убежать от этого. Так случилось и со мной. Ребенком я отчаянно нуждалась в безопасности, очевидно, из-за всего того, что случилось со мной. Когда мне исполнилось тринадцать лет в том роковом 1715 году, я мечтала вырваться из уютного кокона, в который меня завернула моя семья, и как только представилась возможность сделать это, я ухватилась за нее.

Мне было года четыре, когда моя тетя Дамарис и дядя Джереми привезли меня в Англию. Первые четыре года моей жизни были весьма драматичными, хотя в то время я этого не осознавала. Наверное, я считала естественным, что девочку похищает ее собственный отец, везет за море, где она сначала живет в роскоши со своими родителями, а потом вдруг оказывается в нищете на задворках Парижа, откуда ее вызволяют и быстро перебрасывают через море опять в Англию. Я воспринимала все это с философским спокойствием ребенка.

Одно из событий, сохранившихся в моей памяти, — это возвращение домой. Я словно сейчас вижу, как мы вышли из лодки и стояли на берегу, покрытом галькой. Мне никогда не забыть иступленного выражения глаз тети Дамарис. Я очень ее любила с тех самых пор, как увидела ее больную, лежащую на кушетке, не способную сделать и нескольких шагов. Стоя возле нее, я чувствовала смущение. Я знала, что у меня нет мамы, потому что она таинственным образом умерла одновременно с папой, и очень беспокоилась, так как мне казалось, что у всех должны быть родители.

Я сказала:

— Тетя Дамарис, теперь ты будешь моей мамой? И она ответила:

— Да, Кларисса.

Я и сейчас помню, каким утешением были для меня ее слова.

Заметив, что дядя Джереми пристально смотрит на тетю, я решила, что, поскольку потеряла своего красивого, несравненного папу, он мог бы с успехом послужить заменой, и спросила его, будет ли он моим папой. Он сказал, что это зависит от Дамарис.

Теперь-то я знаю, что тогда произошло. Это были два несчастных человека, обиженных жизнью, относящихся ко всему настороженно, боясь, как бы им опять не причинили боль. Дамарис была мягкая, любящая, страстно желающая быть любимой. Джереми был другим: всегда настороже, подозрительно относящимся к людским побуждениям. У него был мрачный характер, Дамарис же излучала жизнерадостность.

Будучи ребенком, я этого не понимала. Я просто сознавала, что ищу безопасности, и рядом с ними мне будет спокойно. Совсем еще крошка, стоя тогда на берегу, я ощущала, что должна держаться их. Дамарис понимала мои чувства. При всей кажущейся наивности она была очень мудра — по правде говоря, гораздо мудрее, чем такие, как Карлотта, моя блестящая, любящая светские удовольствия мама.

Те дни в Англии были для меня радостным открытием. Я обрела семью, которая ждала меня, чтобы принять в свой магический круг. Я была одной из них, меня любили, и из-за трагедии, случившейся с моей мамой, стала утешением для всех. У меня было тогда ощущение, что я плыву в облаке любви, и упивалась этим. В то же время мои мысли постоянно возвращались к тому моменту, когда Дамарис пришла в подвальную комнату, где я находилась с матерью и бабушкой Жанны, в комнату, пропахшую сыростью и увядшими листьями; запах шел от банок с водой, в которых держали непроданные цветы в надежде сохранить их для продажи на следующий день. Я узнала ее голос, когда она спросила:

— Где ребенок?

Я бросилась к Дамарис, и она прижала меня к себе, шепча:

— Благодарю тебя, Боже. О, благодарю тебя.

Это произвело на меня большое впечатление и я решила, что если она так разговаривает с Богом, значит, она с ним в дружеских отношениях.

Помню, как она крепко держала меня, будто боялась, что я убегу. Но я не собиралась этого делать. Я была рада уйти из подвала, хотя Жанна была добра ко мне. Я боялась ее мать, которая всегда выхватывала жалкие несколько су, заработанные Жанной на продаже цветов, и судорожно считала их, бормоча что-то. Я знала, что ее мать недовольна моим присутствием и давно выставила бы меня на улицу, если бы не Жанна.

Но еще более ужасной, чем мать, была странная бабка, всегда одетая в прокисшую черную одежду. Из большой черной бородавки на подбородке у нее росли волосы, которые и гипнотизировали меня, и вызывали отвращение. Жанне постоянно приходилось защищать меня от своей матери и бабки.