Сара Дюнан - Святые сердца

— Я тонула. — Воспоминание омрачает голос девушки. — Не в воде, а в камне, в жидком камне. Я все пыталась закричать, но стоило мне открыть рот, как он затекал внутрь.

Сколько подобных историй слышала Зуана? Ее отец записывал сны, поскольку интересовался тем, как их изучали древние и что из них можно узнать. Самыми дикими всегда были видения, вызванные маковой настойкой, ведь снадобье словно питалось тревогами и страхами того, кто его принимал.

— Этот настой может вызывать странные видения. Но они скоро уйдут.

— В отличие от меня? — говорит девушка ядовито. И делает новый глоток. — Я тоже здесь не останусь. Слова шли из моих уст, не от сердца.

И она снова набычивается, решительно склонив голову.

Зуана спокойно наблюдает за ней. Они наверняка уже обсудили все с аббатисой, оставшись в ее покоях вдвоем: что любая послушница, отданная в монастырь против воли, может спустя год отказаться от своих обетов и обратиться к епископу с просьбой об освобождении. О чем еще они могли говорить? И разумеется, аббатиса сочла своим долгом показать ей всю позорность такого поведения и объяснить, что если община не сможет справиться с источником беспокойства самостоятельно, то во всей Церкви не найдется ни одного епископа, который согласится выслушать ее протест, не говоря уже о том, что семья ни в коем случае не примет отступницу обратно. Так что в конце концов у молодой женщины останется лишь два пути: слезами довести себя до тихого помешательства или, с Божьей помощью, найти в себе силы превратить свой протест в смирение перед неизбежным. Так, как это сделали до нее многие другие.

— Ты думаешь, что я отступлюсь!

— Я понятия не имею, что ты сделаешь. Но имей в виду: мороз сильно повредил мой аконит в этом году, а поскольку он помогает не только от зубной боли, но и от истерик, то, я надеюсь, ты не долго будешь кричать по ночам.

— Если и буду, то твою отраву больше не приму. Я… ай… — Она умолкает и закрывает руками уши.

— Что с тобой? Снова тошнит?

Девушка мотает головой.

— Глаза давит.

— Это из-за повязки. Когда говоришь, собственный голос в голове отдается? Если запоешь, станет хуже. Кто тебя одевал сегодня утром?

— Я… я не знаю. У нее был толстый нос и бородавка на подбородке.

Ага, не проказница, а злюка.

— Августина. Дочка мясника. Она с детства привыкла сворачивать шеи цыплятам, вот и упражняется теперь на всех подряд. Будет лучше, если ты найдешь себе другую помощницу для кельи.

— А как это сделать?

— Едва голос вернется к тебе, сестра Бенедикта все устроит, не сомневаюсь.

Она наблюдает, как девушка морщится, и смягчается. Слишком жестоко оставлять все как есть.

— Я могу ослабить тебе повязку, если хочешь.

Девушка колеблется. Попросить помощи не означает ведь сдаться.

— Да. — Молчание. — Пожалуйста.

Она сидит, недвижная, словно статуя, когда Зуана подходит к ней и в поисках булавок просовывает руки под ткань у нее на затылке. При свете дня, да еще так близко, она видит белую, как сливки, юношески нежную кожу, пухлые, как у купидона, губы над волевым подбородком и глаза, такие глубокие и темные — скорее черные, чем карие, — что радужка почти сливается со зрачком. Нельзя сказать, что она хороша, как мадонна, зато в ее чертах угадывается характер, сильный, даже необычный.

Зуана заново скрепляет материал, но не так туго.

— Не бойся. Скоро привыкнешь. Не успеешь оглянуться, как без покрывала станешь чувствовать себя неодетой.

Девушка моргает, крупная слеза выступает у нее из глаза и стекает по щеке, ведь сама эта мысль кажется ей сейчас нестерпимой. Зуану вдруг охватывает желание прижать ее к себе крепко-крепко и нашептать на ухо, почему сопротивление убивает и как быстро заживают раны, если применить к ним нужные средства. Сила собственного чувства пугает ее, и она отдергивает руки. Никогда она не была утешительницей, нечего и начинать. Тем более что некоторые вещи познаются лишь на собственном опыте.

Она возвращается к столу и начинает вынимать терки и разделочные доски. На приготовление снадобий для епископа времени и так мало, даже с учетом разрешения пропускать службы, а день почти прошел. Когда она оборачивается, девушка уже стоит рядом с ней.

— Это здесь ты работаешь?

— Да, здесь я занимаюсь дистилляцией.

— А кто тебе помогает?

— С пациентками мне помогает сестра из обслуги. А в аптеке я одна.

— И тебе разрешают?

— Поскольку голос у меня такой же грубый, как мои пальцы, то считается, что от меня больше пользы здесь, чем в хоре или среди вышивальщиц.