Розалин Майлз: Беллона

Он оставил мне все, а как же иначе, ведь все, что у него было, подарено мной. Однако он завещал мне одну вещь, которую купил сам, — свой прощальный дар.

Жемчуга.

Жемчуга — символ целомудрия, Луны, Дианы, богини девственниц, жемчуга — слезы Природы, символ земного горя.

Тройная нить в шесть сотен жемчужин, превосходнейших, лучших в мире, с подвеской из алмазов, что символизирует величие, и изумрудов, что означает его ревнивую любовь.

Но их доставили позже.

Тогда я не могла ничего.

Ровным счетом ничего.

Он умер в мой день рождения.

Что Господь пытался мне этим сказать?

Умирая, шептал ли он мое имя, звал ли меня, плакал ли обо мне? Бормочущий скот, деревенский придурок, который привез весть, не мог сказать ничего путного.

— Он умер, госпожа. Это все, что я знаю. Он умер.

— Оставьте меня.

Я не бушевала, не кричала. Я сидела тихо, пока они все не вышли, начиная с Парри и кончая последним пажом, а потом прошла через комнату и захлопнула щеколду. Я была очень спокойна.

Прощай, любовь.

На столе лежала его записка, та самая, про лекарства и про здоровье. Я аккуратно написала на ней «его последнее письмо» и завязала ленточкой. Потом села и стала ждать.

Ждать, пока горе отпустит.

Я ждала и ждала.

Но я не была одинока. Я слышала его голос, он все время был рядом, в комнате. Мы о многом поговорили. Но больше всего я упрекала его за небрежение к себе, за небрежение ко мне!

«Как могли вы меня покинуть? — рыдала я. — Как могли покинуть?»

«Миледи, — отвечал его милый голос, — любовь моя, я никогда вас не покину».

Солнце взошло и село, я не шевелилась. Ночь наступила и прошла, я несколько раз вставала, но всякий раз возвращалась к своему стулу и нашему разговору.

Иногда мне мерещилось, что я напеваю песню, которую мы пели когда-то вместе. Какие-то люди без конца подходили к дверям, заговаривали, стучались, звали: «Ваше Величество, вы здесь? В комнате?»

Дурачье — где же мне еще быть?

Разве что в могиле, с моим лордом. Здесь мы были бы одни, обнялись бы, как встарь, в тот чудесный день, в Кью.

О мой лорд, мой лорд!

Приходил и мой новый лорд, юный, но его голос за дубовой дверью казался грубым и резким, молодой задор не трогал моих ушей, не задевал слуха. И он тоже уходил.

Наконец послышался по обыкновению тихий голос Берли:

— Мадам, надеюсь, с вами все хорошо. Прошу отойти от двери, мы ее сейчас высадим.

Бах! Бах! Бах!

Грохот, как при конце света.

Бах, бах, бах.

Бах, бах…

Не знаю, как долго они ломились. Наконец прочный, как железо, черный дуб раскололся. В пролом ввалились четверо дюжих привратников, взопревшие, запыхавшиеся, встрепанные, с такими лицами, будто я сейчас заору: «Отрубите им головы! Всех в Тауэр!»

За ними пролез Берли, деловито подбирая одежды, с таким видом, словно прогуливался по собственному саду.

— Здравствуйте, дражайшая миледи, — сказал он как ни в чем не бывало. — Надеюсь, за эти четыре дня с вами ничего плохого не приключилось.

Его сын Роберт, Уолсингем, Хаттон, кузены Ноллис и Хансдон, стараясь не зацепиться за острые щепки, один за другим протискивались в пролом, и, протиснувшись, кланялись. Берли махнул рукой. Мигом влетели Радклифф и Бесс Трокмортон, Кэри и Уорвик, а с ними все горничные.

— Смотрите, мадам, вот ваши женщины, они нарядят вас для встречи с народом, — все так же спокойно продолжал Берли. — Ваши люди требуют вас, они хотят радоваться вместе.

Впереди торжества, молебны в аббатстве и в соборе Святого Павла, послы Италии и Франции, Савойи и Венеции, Австрии и Польши четыре дня дожидаются очереди сложить к вашим ногам приветственные послания.

Маленький Роберт выступил вперед на скрюченных ножках и подхватил:

— Ведь вы теперь королева всего мира, и весь мир жаждет вашего совета и помощи. Посмотрите сюда, ваша королевская милость. — Он раскрыл тяжелую кожаную папку и взял пергамент. Под ним лежали указы с печатями и без, декреты и патенты, назначения и награждения, и все они ждали моей подписи. — Вам необходимо скрепить вот это своей рукой… распорядиться насчет того…

Разумеется, они меня уговорили.

За тридцать лет Берли научился со мной управляться.

И жизнь пошла дальше.

И я пошла дальше. Меня раздели, накрасили, увенчали новым париком, нарядили в сверкающий атлас, алмазы и жемчуга, так что я воссияла солнцем величия, подобно нашей победе, и мой народ ликовал, жег фейерверки, кричал и распевал баллады, бил в колокола, трезвон стоял аж по всему городу.