Елена Арсеньева: Звезда Пигаля (Мария Глебова—Семенова)

Муравьев доложил о плане Брусилову, но тот отказался от его осуществления. Как подумаешь, что история России могла бы пойти совершенно другим путем… Но не пошла.

Семенов отбыл в Иркутск с мандатом комиссара Временного правительства сформировать монголо-бурятскую часть. Но раньше, чем он приступил к работе, пришло известие о том, что власть в России переменилась.

Ненависть Семенова к большевикам, возникшая еще в Петрограде, ничуть не уменьшилась после этого известия. Он решил начать свою собственную войну с ненавистным племенем.

На станции Маньчжурия находился большевистский гарнизон. Семенов убедил начальника станции предоставить свободный эшелон в тридцать теплушек, оборудованных нарами и печами, и отправить его на станцию Даурия, якобы для того, чтобы загрузить свой «монголо-бурятский полк», которого в действительности и в помине не было. На следующий день ни свет ни заря «полк» прибыл на станцию Маньчжурия. Он состоял из семи человек во главе с войсковым старшиной бароном Унгерном. Никому и в голову не пришло, что полка нет, а состав прибыл почти пустой. Но уже к семи часам русский гарнизон был разоружен семью казаками, посажен в эшелон и в десять утра отправлен в глубь России. Таким образом, под контролем Семенова оказались две станции, где он создал два гарнизона — даурский и маньчжурский, а потом на их основе был собран Особый маньчжурский отряд, который позднее вырос до армии. На станции Даурия Забайкальской железной дороги Семенов организовал штаб и стал походным атаманом Уссурийского казачьего войска.

Однако в те дни, когда Маша Шарабан положила свой голубенький глазок на бравого атамана, его лихие усы порядочно-таки обвисли. Семенов хотел привести свое войско под белые знамена, однако денег платить казакам у него не было. Не было денег даже на корм лошадям, и вопрос стоял так: отряды придется распустить. Не грабить же дацаны! [2]Семенов считал себя частью не только русского, но и бурятского народа, а потому святотатство совершить не мог.

Приватные беседы о великих целях, как это меж русскими людьми принято, велись либо за рюмкой чаю, либо за чашкой водки, стало быть, в каком-нибудь кабаке. Станция Даурия заведениями не изобиловала, оттого и собирались спасители Отечества чаще всего в пристанционном ресторанчике, уже названном меж завсегдатаями «Шарабаном» — в честь наиболее часто исполнявшейся тут песенки. Так что Маша была частенько за столик атамана приглашаема, нежно или грубо, в зависимости от его настроения, и, поскольку Господь дал человеку уши для того, чтобы слышать, она волей-неволей нередко становилась слушательницей бесед о том, что стала-де Святая Русь на краешек бездны, а спасти ее может только уссурийское да забайкальское казачество. Да вот же беда — денег нету на сие богоугодное дело!

Тогда в один прекрасный день Маша вдруг вынула из ушей сережки, сняла с шеи цепочку, сдернула с запястья браслетку с камешками чистого голубого цвета — сапфирами, а может, даже и бериллами, в точности как ее глазки! — и брякнула все на стол перед Семеновым.

— Примите, господин атаман, мое пожертвование! — воскликнула она, блестя глазами, полными слез — то ли от умиления высокой минутою, то ли от запоздалой жалости к заработанным тяжким трудом, столь бережно хранимым побрякушкам, с которыми — Маша это прекрасно знала! — она расстается навсегда. — На великое дело, на защиту Руси жертвую. Примите, не обидьте сироту отказом и сами не обижайтесь, что скуден дар мой. Все отдаю, что имею!

На самом же деле в подоле Машиной юбки было зашито еще несколько перстеньков да цепочек. Ну и, конечно, Юрочкино памятное колечко она отдала бы только вместе с пальчиком, на кое оно было надето незабвенным другом. Однако, рассудила она, всякая святость должна же иметь свои пределы! А то как бы при жизни не вознестись на небо, коли вообще все отдашь. Ходить по земле Маше еще не надоело…

Однако именно в это мгновение случилось так, что она была от этой самой ненадоевшей земли внезапно оторвана и вознесена… правда, не слишком высоко, а на руки атамана. Григорий Михайлович с волнением заглянул в ее чудные влажные глазки своими — черными, узкими, напряженными, а потом сомкнул свои усы с ее устами, запечатлев (как писывали в старинных романах) на алых Машиных губках поцелуй столь жаркий, что у обоих у них моментально закружилась голова. И сие головокружение прошло, только когда оба рухнули в атаманову постель, которой Маша больше не покидала.