Елена Арсеньева - Имя свое (Правительница Софья Алексеевна)

По тайному приказу Софьи был сшит один наряд по картинкам, самолично нарисованным добросердечной Агафьей. Однако показать сие платье царевне удалось лишь возлюбленному своему князю Василию. Она вертелась перед ним, словно он был зеркалом, ловя в его глазах свое отражение, смеялась, веселилась, то важно выступала, то резвилась подбочась, то вытанцовывала на манер польской мазурки, которую показывала Агафья… Кончилось это тем, что Софья бросилась князю на шею, и оба они упали на ковер. Охотно отвечая на самозабвенные ласки своей шальной возлюбленной, князь Василий между делом размышлял, что иноземное платье для внезапных припадков любви плохо приспособлено. Русский женский или девичий летник да сорочицу задрал — и вот оно, нагое, до утех охочее тело. А пока продерешься сквозь ворох крахмальных, жестких юбок… да корсет этот, будь он неладен, не дозволяет любовницу обнять, как того желается: все время вместо мягкого тела ощущаешь какие-то железины… Ну, право слово, будто с латником тискаешься! Одно чрезвычайно понравилось князю Василию в чужестранном наряде: из сего окаянного корсета груди выскакивали весьма охотно, и можно было мять их да целовать, сколько душе угодно!

— Ну что, — наконец спросила Софья, отдышавшись и разомкнув зубы, которыми она закусила жесткий край парчового кафтана князя Василия, чтобы заглушить счастливые стоны, — краше я твоей жены? Лучше ее?

Ну что он мог сказать?..

Превзойти княгиню Евдокию во всем, во всем — это была заноза в Софьиной голове, которая лишала ее разума и рассудка. Больше Евдокии она ненавидела, пожалуй, только собственную мачеху, Наталью Кирилловну, бывшую всего лишь шестью годами старше ее. Князь Василий подозревал, что причиной этой ненависти была та же самая женская ревность: царица Наталья тоже была красавица. Но мачеха, которая отбила у Софьи отцову любовь, более никакого мужчину у нее не отобьет. Она вдова, накрыта черным платом — все равно что клобуком. А вот Евдокия…

Софья беспрестанно спрашивала любовника, кто лучше: она или его жена? Конечно, он отвечал: ты, душа моя. И это была правда, ибо Софья доводила его своими ласками до умопомрачения, коего он за все годы супружеской жизни со скромницей Евдокией и знать не знал. И она была умна, как сто чертей, и каждое слово ее играло и сияло самоцветным каменьем, и слушать ее можно было, словно сладкопевца Боя на… Однако князь Василий вполне мог бы (если бы вдруг приспела охота распроститься с головой!) сказать, что Евдокия — лучше. И это тоже была бы правда, потому что с ней было жить проще, не надо было словно бы на цыпочки тянуться во всем: в мыслях, в словах и делах, с ней можно было оставаться самим собой — чуточку усталым от жизни, довольным собой и этой самой жизнью. Князь Василий для жены был хорош всякий, даже не молодящийся и не бривший бороду, а уж в постели-то главным делом было его, лапушки-милушки, удовольствие, жена небось и знать не знала, что и баба от мужика чего-то получить может… Софья, увы, это знала слишком хорошо — и умела потребовать своего.

Да ладно, не столь уж был велик труд ее ублажить, и хитрость для человека сведущего не велика. Не это тревожило и смущало князя Голицына! Дело в том, что тщеславие и честолюбие Софьи превосходили его собственные тщеславие и честолюбие многажды. С нею он всегда ощущал себя так, словно его били горящим прутком по ногам: прыгай, прыгай, выше, еще выше! Ну, он и прыгал. Только боялся, что однажды упадет — и более не встанет. И тогда Софья потычет, потычет его носком узенького польского башмачка в бок (она носила только такие башмачки на круто выгнутых каблучках, прибавивши росту не менее четырех вершков, к изумлению недалеких русских бояр, которые понять не могли, отчего это вдруг царевна подросла?), потычет, стало быть, потычет, побуждая вскочить и ободриться, а потом, убедившись, что сие немыслимо, пожмет плечами, да и обратит свои — взоры в сторону другого прыгуна, который уж не обманет ее ожиданий.

К слову сказать, князь не обманулся в своих опасливых предположениях…

Для оправдания Софьи можно сказать одно: она не только других понуждала прыгать без устали — она и сама прыгала, без устали подстегивая себя тем же самым раскаленным прутком собственного неугасимого честолюбия, — прыгала выше головы своей.

Постепенно даже бояре привыкли — вернее, притерпелись — к присутствию Софьи около ложа вечно больного брата. Небось за шесть-то лет к чему только не привыкнешь!