Ли Бристол: Если ты со мной

Чарлстон, Южная Каролина Июнь 1886 года

Лорел Синклер Лоутон глазам своим не верила, глядя на кучку мелких денег на дне ящика письменного стола. Лицо ее выражало крайнее удивление. Доллар и два цента. Еще в прошлом месяце здесь лежало почти пятьдесят долларов. На эти деньги предстояло жить до конца года, а быть может, и весь следующий, если экономно ими распоряжаться. На пятьдесят долларов можно скромно, но достойно существовать, не впав в унизительную нищету. Эти деньги были всем их состоянием.

Лорел медленно подняла взгляд на тетушку Софи, которая, как бы заранее отрицая обвинения, тряхнула густыми тяжелыми волосами.

— Не надо на меня так смотреть, мисс, — сурово сказала она. Однако голос ее дрогнул.

Испытать на себе гнев Лорел не пожелал бы никто, даже Софи, Но к ее чести, надо заметить, она продолжала доказывать свою правоту:

— Вспомни, откуда взялись эти деньги и кто их нам…

— Ты потратила все пятьдесят долларов на портрет. Лорел произнесла это громко, уверенно, отчеканивая каждое слово, судорожно сжимая в руке монеты.

— Сорок пять, — уточнила тетя Софи. — И это еще была удачная сделка. Такие краски и холст, — добавила она, — тоже чего-то стоили.

Лорел разжала пальцы, и монеты скользнули в ящик. Она плотно сжала губы, прищурилась, в ней боролись злость и отчаяние. Сердиться на тетушку было совершенно бессмысленно. С отчаянием Лорел давно научилась жить.

Кэролайн, сидевшая на своем месте у окна, вдруг заговорила. На ее кротком лице отразилось беспокойство.

— Хватит, Лори, не сердись на маму. Ты же знаешь, она хочет, чтобы всем было хорошо.

Спокойствие Кэролайн обычно усмиряло бури, поднимавшиеся порой в душе Лорел. Но в тот день попытки кузины установить мир лишь усиливали горькое чувство разочарования и беспомощности. Добрая по натуре, Кэролайн всегда защищала мать, хотя была далеко не глупа и прекрасно все понимала. Волнение во взгляде Кэролайн говорило о том, что и ее потрясла новость. Лорел хотелось выплеснуть на кузину свою обиду, сказать, что она, Лорел, не хочет больше прощать то, чему нет прощения. Однако она взяла себя в руки, подавила вспышку ярости и заявила тете:

— Ты вернешь портрет, вот и все.

Крошечные мышиные глазки Софи Синклер широко раскрылись и взволнованно заморгали.

— Это невозможно. Он уже закончен. Только сегодня утром я подарила его настоятелям епископальной церкви Святого Михаила. — Софи самодовольно улыбнулась.

— Они повесили портрет на самом видном месте, у входа. Он станет памятником безмерной преданности моего покойного супруга церкви и всей нашей общине. — Она моргнула и, нахмурившись, вновь обратилась к основной теме: Тo, что ты предлагаешь, дорогая, даже не подлежит обсуждению. — Она мотнула головой — двойной подбородок дрогнул — и закончила: — Поступить так было бы безумием.

На миг Лорел задохнулась и лишилась дара речи. Заметив это, Кэролайн попыталась вмешаться:

— Лори, дорогая…

— «Лори, дорогая»!!! — передразнила кузину Лорел. — Не желаю больше слушать!

Она увидела, как боль и удивление отразились на лице Кэролайн, но горечь и раздражение были сильнее жалости. Опершись ладонями о стол, Лорел медленно поднялась, устремив на Софи испепеляющий взгляд.

— Ты потратила наши последние пятьдесят долларов на портрет дяди Джонаса, чтобы он украшал вход в епископальную церковь?!

Софи дважды моргнула и тоже поднялась во весь свой рост в пять футов и два дюйма.

— Я полагала, что только так и подобало поступить, — ответила она с негодованием.

Лорел снова захлестнула волна ярости, сменившаяся беспомощностью. Она пробежала через комнату, повернувшись спиной к обеим женщинам, которые тревожно за ней наблюдали.

Из раскрытого окна доносились перестук колес по мостовой и дерзкий свист пересмешника. Где-то неподалеку прачка напевала монотонную негритянскую мелодию, развешивая на веревке белье. Весело лаяла маленькая собачонка. Но в убогой гостиной дома на углу Лэмбол-стрит повисла напряженная тишина.

Неизвестный художник, обессмертивший на холсте дядю Джонаса, главный виновник неприятностей трех женщин, мог бы назвать картину, написанную с них, «Три птицы». Софи — маленькая, пухлая куропатка, сорока лет, которая все еще мнила себя шестнадцатилетней девушкой на первом балу, первой красавицей Чарлстона, привыкшей, что каждая ее прихоть немедленно исполнялась. Софи перенесла войну, нищету, вдовью долю, резкие перемены в жизни. Тем не менее она не сломалась и шла вперед, не желая мириться ни с переменами, ни с потерями. Кэролайн — застенчивая, скромная, похожая на крапивника. Ее взгляд постоянно метался между матерью и кузиной. Лорел, с побелевшим от гнева, напряженным, твердым лицом и горящими глазами, более всего походила в этот момент на голодную хищную птицу.