Николай Гейнце: Тайна любви

Таков был почти единственный друг Караулова, по самой внешности представлявший с ним разительный контраст.

Федор Дмитриевич был среднего роста светлый шатен, с светло-синими вдумчивыми ласковыми глазами, в которых ярко светился недюжинный ум; черты его лица не могли назваться правильными, но в общем это лицо, на котором лежала печать высшей интеллигентности, было очень привлекательно; небольшая русая борода и усы закрывали нижнюю часть лица и губы, на которых играла всегда приветливая, но далеко не льстивая улыбка.

Самый туалет Караулова был только скромен и чист, тогда как граф Белавин был одет всегда по последнему слову моды.

— Давно ли так водится, что о приезде друзей узнают по газетам? — воскликнул, входя и бросая на одно из кресел, крытых малиновым трипом, небольшую котиковую шапку Владимир Петрович.

— Как по газетам? — смущенный, застигнутый врасплох, спросил, видимо, чтобы только что-нибудь спросить, Караулов.

— Как по газетам? — передразнил его Белавин. — Он еще прикидывается невинностью… Да так. Жена моя вчера прочла в «Новом Времени» о твоем приезде в Петербург и о предполагаемом скором отъезде за границу… Я сегодня же бросился на поиски по гостиницам и вот в четвертой, наконец, нашел тебя… Но Бог с тобой, ты, погруженный весь в филантропию и науку, невменяем… Я прощаю тебя… Нет, не то! Боже, я, кажется, уже совсем перезабыл всю университетскую, юридическую премудрость… Признаю тебя невменяемым и прощаю… Ведь я же не присяжный заседатель… Итак, я осуждаю тебя, но признаю тебя заслуживающим снисхождения и приговариваю тебя к наказанию пребывать до отъезда в моем обществе… Едем ко мне завтракать, обедать, ужинать, и…

Все это граф Белавин выговорил залпом, не переводя дыхания.

Караулов улыбался, слушая своего друга.

— Но прежде здравствуй! — перебил он, наконец, его тираду.

— Здравствуй, дружище, здравствуй… — схватил Владимир Петрович обе протянутые ему руки Караулова.

— Ты на самом деле скоро опять нас покидаешь или это пятачковая фантазия репортера? — спросил граф.

— На этот раз репортер прав. Я еду на днях…

— И уехал бы, не повидавшись со мной, — с упреком в голосе сказал Владимир Петрович.

— Нет, я собирался, все эти дни собирался… — смущенно отвечал Караулов. — Садись, гость будешь…

Приятели уселись.

Граф Белавин, не заметив смущения своего друга, и, видимо, удовлетворенный его объяснением, начал со свойственным ему остроумием и меткостью описывать новости наступившего петербургского сезона.

Владимир Петрович принадлежал к людям, которые служат сами себе слушателями и россказни которых больше всего забавляют их самих. Они упиваются своей собственной речью, не обращая внимания, что их собеседники далеко не находят ее интересной по самому свойству предмета, до которого она относится.

Они не допускают возможности, чтобы то, что обращает их, по их мнению, просвещенное внимание, могло казаться другим мелким, ничтожным, не заслуживающим ни малейшего интереса.

Светские и полусветские сплетни, имена флиртующих светских дам и звезд и звездочек полусвета, артисток и представителей чуждого совершенно Караулову «веселящегося Петербурга» так и сыпались с языка графа Белавина.

Федор Дмитриевич слушал своего приятеля сначала даже с улыбкой, вызываемой образностью его речи и оригинальными сравнениями, но вскоре улыбка эта приняла оттенок снисходительности и, наконец, в чертах доктора Караулова появилось не только выражение утомления, но прямо-таки внутреннего страдания.

Болтовня графа действовала на него положительно гипнотически.

Он делал попытки остановить поток этого светского красноречия, за которое граф Белавин был баловнем светских и полусветских гостиных, по приговору которых считался лучшим петербургским «козером», пробовал перевести разговор на домашнюю семейную жизнь своего приятеля, но безуспешно.

Казалось, жена и малютка дочь были для графа Владимира Петровича теми жизненными второстепенностями, занимать которыми даже своего друга, а не только посторонних лиц, было просто неприлично.

Эти-то неудачные попытки и причиняли страдание Караулову, отразившееся на его симпатичном лице.

Вскоре он совершенно перестал слушать графа, только что окончившего какую-то пикантную историю с известной артисткой и перешедшего к не менее пикантному приключению одной светской львицы, приключению, которое составляло злобу дня петербургских гостиных.