Покончив с делами на кухне, она частенько выбирается через окошко на крышу, чтобы понежиться на солнышке. Лайя любит сидеть там рядом с ней. С крыши как на ладони видно всё местечко и лес. По-моему, матушку интересует не только свежий воздух. Если тятя с головой погружён в свои книги, то мама витает в облаках. По словам Лайи – мечтает об иных краях и землях.
Мне казалось, что молитвы,
скромный вид и верный путь
приведут нас к счастью и довольству.
Что найдём мы путь к Сиону,
Днестр – предстанет Иорданом,
нашим раем на земле.
Мне – пятнадцать.
Я узнала:
моей маме выбор веры,
путь благой и послушанье
обернулись лишь хулой.
Слушаю рассказы мамы
о её родном селеньи,
об Онишковцах. Когда-то,
там жила святая Анна,
прозванная Лебедицей.
Всей душой туда стремлюсь я.
Та святая Лебедица
не молилась слепо Богу.
Знала, что несовершенна,
но собою оставалась,
не рядясь в чужие перья.
Времени не тратя даром,
стать другою
не стремилась.
В том была вся её сила,
что своим путём пошла.
Православные в селенье
церковь в честь неё воздвигли,
рядом с родником, который
никогда не замерзает,
но – как лёд зимой и летом.
Льёт ли дождь,
печёт ли солнце,
снег идёт,
метель ли свищет, —
а родник тот всё такой же.
Говорят, в былое время
близ Онишковцев гнездились
сотни птиц тех белоснежных,
и сама святая Анна
им защитницей служила.
«Их теперь давно уж нет там», —
тяжело вздыхает мама.
Гниль подъела
лес дремучий,
и страдают,
плачут Кодры,
чуя смертную беду.
В людях также гниль я чую.
Но нет смысла быть хорошим,
презирая всех на свете.
Ведь тогда не остаётся
ничего. Лишь прочь лететь
вслед за Анной-Лебедицей.
Возвратившись с утренней прогулки, мы застаём матушку на кухне. Она готовит завтрак и ставит тесто. Тятя стряхивает с ног налипший снег.
– Гут морген , – гулко здоровается он и целует матушку в щёку.
– Доброго ранку , – отвечает она, убирая со лба золотистую прядку. – Либа, закрой дверь, хату выстудишь.
– А Лайя где? – Я стягиваю с головы платок.
– В курятник пошла, за яйцами, – весело говорит мама.
Они с Лайей – ранние пташки, чего не скажешь обо мне. Меня по утрам поднимает только предвкушение прогулки с тятей.
Вешаю жакетку на гвоздик у двери. Мама уже разливает по чашкам чай.
– Ну, скоро ты? Продрогла ж як цуцик, – окликает она меня.
Поёжившись, начинаю заплетать косу. Волосы у меня густые, длинные, блестящие, словно окатанная водой галька.
– Как красивы твои волосы, переливаются, точь-в-точь – лунный камень, – говорит мама. – Оставь их распущенными, доня.
– Лунный камень? Скорей уж жирная шерсть, – ворчу я.
Они тёмные, гладкие, ужасно непослушные и, увы, совсем не похожи на лёгкие и светлые волосы мамы и Лайи.
– Давай помогу заплести, – предлагает матушка.
Отрицательно мотаю головой.
– Иди за стол, моя зафтиг , – зовёт тятя. – Оставь свои волосы в покое, всё с ними хорошо.
От этих слов я сжимаюсь. Терпеть не могу, когда он называет меня «пышечкой», пусть даже в шутку и ласково. Притом я знаю, что будет дальше. Входит Лайя.
– А вот и шейне мейделе пожаловала! – говорит тятя.
Красавица, значит. Я сосредоточенно плету косу.
– Гут морген, – улыбается Лайя и смотрит на меня. – Как прогулка?
Пожимаю плечами. Покончив с косой, сажусь за стол, подношу чашку ко рту.
– Барух атах Адонай элохейну мелех хаолам, Шехакол Нийе Бидваро , благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, кто создал всё словом своим, – я стараюсь читать молитву с подобающим благоговением.
– Амен! – радостно восклицает тятя.
Что же, раз уж красавицей мне не бывать, постараюсь стать хотя бы хорошей еврейкой.
Выхожу во двор я,
собираю яйца
и смотрю на небо
в поисках чего-то,
хоть чего-нибудь.
Ночью шелестели
листья… Или крылья?
Я оборотилась,
глянула в окошко.
Лебедь, лебедь, лебедь
сел на нашу крышу,
смотрит на меня.
Я застыла камнем.
Лебедь, лебедь!
Лебедь вдруг
расправил
крылья и
вознёсся в небо.
И с той самой ночи
я молюсь усердно,
чтобы повидать
эту птицу вновь.
Больше не застыну
я столбом соляным,
распахну окошко,
полечу за ней.
Вновь вожу глазами
по коре древесной,
по листве узорной,
и по облакам.
Читать дальше