Вадим Кучеренко - Cказки для взрослых

И Феликс, повинуясь этому зову, и словно против своей воли, спустился с холма. Вошел в гостеприимно распахнутые городские ворота. И сразу же хоровод ряженых, длинноносых, краснорожих, полосатых и хохочущих подхватил его и увлек за собой, крутил, тискал, мял, кричал в самые уши, опутывал конфетти и не выпускал, пока он, помятый растрепанный и оглушенный, не упал, запнувшись о скамейку, вросшую в землю у калитки в кирпичной ограде, за которой зиял выбитыми окнами какой-то старый, заброшенный домишко. Феликс не почувствовал ни боли, ни обиды. Он поднялся, присел на скамейку и превратился из участника в зрителя.

Феерия, подобная северному сиянию, бушевала на улицах и площадях, ослепительная и неповторимая. Здесь, в тени, отбрасываемой стеной, сложенной из выщербленных временем кирпичей, царил полумрак.

– Они смеются, потому что счастливы, а счастливы оттого, что здесь так много огней, и даже солнце было бы незаметно среди них, – вдруг пришла в голову Феликса мысль, и он повторил ее вслух, привыкнув за предшествующие годы слепоты, отделившей его от остального мира, разговаривать сам с собой.

Но ему неожиданно ответил другой, не его внутренний, голос.

– Да, они смеются, но кто тебе сказал, что они счастливы?

Феликс, ошеломленный всем происходящим, не заметил, что на другом краю скамейки, опершись спиной об ограду, сидит кто-то, невидимый в полутьме, и только изредка вспыхивающий огонек сигареты иногда обрисовывал его профиль.

– А разве можно так веселиться, если ты не счастлив? – искренне удивился Феликс.

– Некоторые веселы оттого, что надеются на лучшее, потому что сейчас им хуже некуда, – ответил его невидимый собеседник. – Другие, как попугаи или мартышки, повторяют их звуки и движения. Поверь, очень немногие действительно радуются этой ночью. Это те, кто сыты и пьяны, и уверены, что и завтра будет так же, и умрут они, не узнав, что такое голод и жажда.

– Но если так, то они не узнают, и что такое счастье, – возразил Феликс.

– А зачем оно им, это беспокойное счастье? – рассмеялась тень, и огонек сигареты вспыхнул ярче. – И солнце им совсем не нужно, от солнечных лучей в их шкурах могут завестись черви. Потому что на самом деле они уже давным-давно умерли.

– Солнце? – встрепенулся Феликс и встал, взволнованный. – Скажи мне, где оно? Куда мне идти за ним?

– Зачем? Оставайся здесь. Смотри, как им хорошо и без солнца. Ты тоже скоро привыкнешь. Тебе начнет резать глаза солнечный свет, и ты будешь днем скрываться в доме, за закрытыми шторами, а выходить на улицу только вечером, когда зажгут фонари. И тебя не будут беспокоить напрасные мечты…

– Замолчи! – вскрикнул Феликс и сжал кулаки. – Ты издеваешься надо мной. Что я сделал тебе плохого?

– Мне предпочтительнее искусственный свет, тебе нужен естественный. Этого довольно, чтобы возненавидеть. – Тень докурила сигарету, и окончательно исчезла во мраке, остался только ее голос. – А впрочем, я только даром теряю с тобой время. Местные жители приняли решение возвести над городом купол, чтобы защитить себя от солнца. И в честь этого события устроили торжество. Они празднуют поминки по солнцу, и потому так веселятся. Ты это хотел узнать?

– Нет! – закричал Феликс. – Ты лжешь!

Он чувствовал, что еще несколько мгновений – и тьма, не имеющая образа, а только голос, пришепетывающий, обволакивающий, беспощадный, завладеет им, и он, обессиленный, потерявший веру, отчаявшийся, покорится и навсегда останется в этом городе, который отрекся от солнца. Феликс, преодолевая слабость, бросился прочь, из мрака на свет. Это был искусственный свет, но он все-таки рассеивал тьму, и можно было уже не страшиться, что незнакомец последует за ним, продолжая нашептывать ему в ухо слова, от которых можно сойти с ума, если принять их на веру. Почему-то Феликс был в этом уверен.

А город пел и плясал, и не было предела буйству разгулявшейся плоти, и все, казалось, только начинается, и вместо одного, упавшего от усталости, вставало несколько новых гуляк. А тот, кто падал, подняться мог порой уже только в день Страшного суда, затоптанный сотнями ног. Хруст костей и стоны покалеченных были не слышны в гвалте ревущей толпы, да никто и не вслушивался. Они снова и снова пели одну и ту же песню, аккомпанируя себе возбуждающим ритмом барабанов. Городской муниципалитет своим указом, единогласно принятым всеми его членами утром этого дня, приказал считать ее гимном города и растиражировал текст в специальном выпуске местной газеты, и каждый патриотически настроенный горожанин уже к вечеру выучил ее наизусть.