Ева Вишнева - Пламя и ветер

– Вы случайно не знаете, сегодня будут кого-нибудь казнить?

Я покачала головой. Мать ребенка, уже без красной шляпки, высунулась из купе и сердито прикрикнула:

– Что за глупые вопросы? И к людям не приставай! Простите, мой сын вас потревожил.

– Что вы, все в порядке, – я украдкой подмигнула мальчику, он улыбнулся.

Лишнего не говори, стой тихо – все это было мне знакомо… Еще пара таких окриков, и мальчишка впредь будет стыдится своих мыслей.

В купе заплакал младенец, женщина поспешила вернуться к нему. Мы с мальчиком снова остались наедине.

Поезд медленно поворачивал. Стена выросла перед нами, исполинская дуга от горизонта до горизонта. Все боится времени, а время боится Стены – такая ходила пословица. Еще древние ученые и философы писали о ней на глиняных табличках и бумаге, изготовленной из шкур и экскрементов животных.

После наступило время самоубийц и безумцев, которые искали в сером мареве спасения от предательств, несчастной любви или собственных горьких мыслей. В нашей с Лилией обязательной программе встречались произведения, герои которых в самом конце отправлялись к Стене. Это значило, что они совсем отчаялись,потеряли смысл жизни.

Затем Стена стала считаться символом свободы. Эксцентричные жители городов и поселков сбивались в группы и каждый год совершали паломничество, некоторые и вовсе переселялись на границу. Жили в палатках, близко-близко, играли в игру под названием "чанда". Бросали кости; те, кому выпадали единицы, на спор приближались к стене – кто подойдет вплотную? кто окунет руку? кто погрузится с головой?.. Выигрывал, конечно, тот, кто уходил насовсем. Его имя вырезали на стволе дерева и считали героем, сбросившим оковы зримого мира. Позже игроков в чанду окрестили "поколением пропавших".

А после войны выражение "уйти за Стену" стало синонимом казни. Приговоренным давался выбор: принять яд или окунуться в серое марево. Поползли слухи, что за клубящимся маревом бушует пламя, в котором будешь гореть – не сгоришь, а мучения продлятся вечность. Что там огромные пыточные машины, и невозможно умереть, пока не пройдешь их все. Большинство осужденных выбирали яд, но были и те, кто все-таки надеялся на чудо.

Между тем, мальчик отошел от окна, разочарованно протянул:

– Ничего интересного. А я так хотел посмотреть, как казнят преступника. Или хотя бы дерево с именами…

Теперь на смерть осуждали очень редко, только в исключительных и скандальных случаях. И Стена превратилась в одну из тех вещей, которые снятся в кошмарах и которыми родители пугают непослушных детей.

Постепенно поезд удалился от стены, я вернулась в купе. Пустота в мыслях сменилась обычными переживаниями. "Кукушонок, кукушонок", – слышалось в грохоте колес. В письме я и словом не обмолвилась о своей особенности, неполноценности. Наверняка Фернвальд не догадывается, что дара у меня нет: ведь он разорвал отношения с семьей, когда я была еще младенцем. А слухи о том, что я “кукушонок” вряд ли доползли до столицы: теперь древняя кровь не добавляла ни статуса, ни важности, а титулы сохранились как дань истории и имели значение только для тех, кто их носил.

Интересно, что скажет Фернвальд, когда я открою ему правду? Подожмет губы как мама? Ограничится холодным молчанием? Если у дяди окажется хуже, чем дома, тогда…

Наверное, тогда я сбегу. Будет больно и горько отказываться от цели, ради которой я и еду в столицу, ради которой написала дяде. Но ничего. Сбежав, я попробую устроиться – посудомойкой, уборщицей, хоть кем-то – на судно, плавающее по неспокойным западным морям. Там дуют свирепые ветра; может, они смогут унести мои мысли.

Глава 3. Прибытие

Ночь лязгала колесами, будила плачем ребенка и убаюкивала колыбельной его матери. Стены купе оказались тонкими, я слышала каждый звук и шорох, вертелась на жесткой кровати. Проснувшись утром, не почувствовала себя отдохнувшей. Захотелось выйти на свежий воздух, но до столицы остановок больше не планировалось.

В уборной, рядом с зеркалом в мыльных разводах, обнаружилось окно с откидной форточкой. Я приникла к нему, жадно глотая сырой воздух, пахнущий металлом и машинным маслом.

В пригород столицы поезд въехал ближе к полудню. Я с удивлением смотрела на плотно примыкающие друг ко другу высокие дома в три, четыре и даже пять этажей, на улицы, заполненные механическими повозками. Когда поезд остановился, я не сразу поняла, что прибыла на вокзал, таким нарядным было это здание.