Баир Жамбалов - Цветение сиреневой вишни

Изучил, запомнил расписание как следует. И когда наступала очередная лекция, то сердце его в возвышенном возбуждении ожидало наступления данной лекции, когда он пристраивался в задних рядах, будто выискивая удобный плацдарм, чтобы оттуда временами во время лекции нет, нет да взором опрокидываться в ту сторону, где просматривается её профиль, что было чаще всего.

Да ладно бы так, но ведь стал преследовать её образ не сказать, что повсюду, но часто и в разных местах, но особенно перед тем, как заснуть. И видел ведь, что иногда подходят кто-то из парней до лекции, или же после лекции, или же усаживаются рядом, но по большей части из её же группы «а», и вот так и слушают лекции, и пишут, вот так и вгрызаются в гранит науки. Но отнести ли это к таким играм особенных взаимоотношений? Не знал, как ответить на такой вопрос, что задавал сам же себе? Но если даже так, то есть ли у него право на ревность?

Бывало так, что проходила она мимо или одна, или с кем-нибудь из девушек из своей группы, а то и в компании нескольких девушек. Но точно не видел, чтобы рядом постоянно присутствовал кто-либо из парней из её, не её группы. А то ведь уже наметились кое-какие пары. Ну, да ладно. Но нечто другое также стало волновать его…

Чувствует он, что-то не то творится с ним в последнее время. И как-то понимает, что что-то не то именно после той ночи с 30 на 31 августа, когда он никак не переночевал у родственников, а был неизвестно где. И никак не вспомнить предпосылки своей пропажи. Был вечер в трамвае, и стало утро в трамвае. Может, кто-то незаметно уколол шприцем со снотворным, что он ушёл в небытие, ушёл в сон без сновидений. Затем привезли его в какую-нибудь явочную квартиру, а там убедились, что он-то никакой не шпион, не разведчик, что взять с него. Или похитили с целью выкупа, но убедились, что он никакой не сын каких-нибудь олигархов, банкиров, и что взять с него опять, же, нечего, потому и отпустили, да так, что он снова очутился в трамвае. Но вот вопрос – в том ли трамвае он очнулся? Вот на это-то он не обратил внимания. И не подумал об этом.

Да, что-то творится с ним в последнее время, ибо чувствует он, и как понимает про это изнутри какой-то интуицией неведомой. Но что за перемены?

Когда в этот день на лекции украдкой он вскидывал на неё затаенный взгляд, то видел её на этот раз как-то более отчётливо. Вчера надел очки, чтобы посмотреть очередной увлекательный голливудский фильм, то почувствовал неприятную резкость в глазах. Очки вдруг, будто ни с того, ни с сего мешали смотреть кино по плазменному телевизору с чётким изображением, как никак а «Самсунг», но неуютна резкость в глазах, какое-то жжение. Потому и снял очки, а изображение тем временем приобрело более острые черты и глазам комфортно, как и бывало всегда с рождения. Вот такая перемена да притом в лучшую сторону. Даже можно сказать – большая перемена, очень приятная, сверхприятная перемена. Но одним ли этим ограничилось?

На лекциях по истории философии лектор, преподаватель, доцент требовал писать исключительно ручкой на тетради, на толстой тетради вслед за его словами, которые из его уста вытекались самой разной тональностью, в которых не то что угадывался, а подчёркивался некий артистизм. Никаких там записывающих устройств на мобильниках, смартфонах, айфонах, в общем, никакого подобия гаджетов. Всё должно быть в строго академическом стиле. И вот тут-то он стал обнаруживать в себе и другое изменение, которое заключалось в том, что без всяких записывающих устройств, без ничего он стал запоминать всё то, о чём с усердием, но в общем-то с талантом, говорил лектор, то бишь доцент. Откуда взялась такая память?!

Благо он сидел в задних рядах и был для него непримечателен, что до него не дошли замечания от всевидящего, столь упивающегося историей философии, самим процессом передачи знаний студентам, решившим посвятить свою жизнь столь важному делу, у истоков которого стояли аж Сократ, Платон, Аристотель и иже с ними ещё с древних, древних времён Великой Греции – Эллады.

На одной из таких лекций он опять тайно вкинул взором в ту сторону, где она, чуть наклонившись, корпела над тетрадью. И вдруг в один из таких моментов он чуть было не слетел, нет, не седла, но со скамьи, чуть не поперхнувшись. И было отчего. Он взором упёрся на взгляд, на её взгляд навстречу.

4

Глаза в глаза. И будто немой вопрос, но о чём? Прекрасный лик…

Он застыл от внезапности и миг спустя отворотил в поспешности глаза, взгляд, что могли обозначать они, увидел бы со стороны, но, скорей, хватало того явления, как оконфузился, как тогда, когда в беспомощности, в бессилии под ореолом нокдауна барахтался в воде на берегу, как слизняком по луже. И больше не посмел взором туда, в её сторону.