Лидия Сергеева - Далёкое близкое

Помнится, как через несколько лет после окончания войны на нашей улице появился человек, вернувшийся из заключения за сотрудничество с фашистами. Соседи встретили его единодушным презрением. Он пробовал что – то объяснять каждому, оправдываться и даже выказывать недовольство. Однажды пришел и к моему отцу:

– Николай Викторович, ты почему со мной не здороваешься? Я что, не человек, что ли?

– Не хочу, вот и не здороваюсь. С такими, как ты, здороваться никогда не буду.

– Я за это срок отбыл. Искупил вину. Думаешь, легко столько лет в лагере оттрубить?

– А что мне думать? Я Родине не изменял.

– Если бы твоих родителей власть погубила, то ты защищал бы эту власть?

– А Родина в чём виновата, простые люди в чём? – повысив голос, резко ответил папа и силой вытолкал непрошеного гостя за порог. Тогда впервые мы поняли, что наш отец может быть и таким. И таким принимали его с ещё большей радостью и любовью.

И всё – таки в детстве, при всей любви к своим родителям мне, как старшей из сестёр, некоторые поступки отца и матери были не только не понятны, но и вызывали недоумение. Поводы для этого были. Вспоминается, как в день смерти Сталина, убитая горем, пришла

я в свой дом, ожидая, что родители тяжело переживают трагическое известие. Открыв дверь, увидела, что отец с матерью спокойно, как будто бы ничего не случилась, разговаривают. Меня это несколько обескуражило. С дрожью в голосе спросила:

– А вы знаете, что товарищ Сталин умер?

– Знаем, доченька, знаем, – спокойно ответил папа, а мама при этом даже не заплакала.

– А как же мы теперь будем жить?

– Трудно будет, но проживём, – переглянувшись с отцом, постаралась успокоить меня мама, – садись, покушай!

Покушай? И это всё? Понять, почему мои родители так странно повели себя в этот скорбный день, я так и не смогла. Меня это очень расстроило, но в школе, слушая рассказы подружек, я соврала, потому что искренне считала: все должны обязательно тяжело переживать смерть человека, так заботившегося обо всех нас…

В другой раз, прочитав со всем классом рассказ о Павлике Морозове, я с восторгом поведала родителям об отважном пионере. Против ожидания, обнаружила, что ни отец, ни мать моих восторгов не разделили. Более того, папа задал мне вопрос, на который я не смогла дать однозначного ответа:

– А ты могла бы так поступить со мной?

– Нет, – подумав, ответила я, – но ты ведь не кулак?

– Нет, не кулак, – задумчиво произнёс папа и после непродолжительного молчания добавил: – Кулаки тоже были разными…

– Как это разными?

Папа не ответил, и диалог наш на этом прервался. Тогда я тоже не смогла ничего понять…

А вот отношение отца к людям, которые у нас, детей послевоенных лет, не вызывали симпатии, было и вовсе странным. Нищим, побирушкам, как называли их в нашем детстве, папа подавал милостыню всегда, даже если сам оставался в этот день без куска хлеба. Урок милосердия, который он преподал мне однажды, запомнился на всю жизнь. Мне было тогда шесть лет, и я в отсутствие родителей не подала очередной нищенке, поскольку посчитала, что оставшегося хлеба не хватит нам самим. Вечером, когда вся семья села ужинать, я с гордостью рассказала о своём, как мне казалось, достойном похвалы поступке. Папа, поднесший кусок хлеба ко рту, неожиданно поперхнулся и, положив хлеб, вышел из – за стола. Вслед за ним выскочила мама…

В этот вечер ни мама, ни отец к хлебу не притронулась, я тоже отложила свою порцию в сторону. В доме воцарилась гнетущая тишина. Через какое – то время папа, вместо того, чтобы прочитать мне нотацию, предложил прогуляться. Мы с ним вышли из дома и направились на соседнюю улицу. И хотя за всё это время не было сказано ни слова, я сразу поняла, к кому мы шли. Шли мы к тёте Нюре, той самой нищенке, которой вместо куска хлеба я, как взрослая, бросила фразу «бог подаст». Жила она вместе с тремя детьми в хлипкой хибарке, наполовину ушедшей в землю. Мы вошли, и папа, поставив меня перед собой, сказал, что мы пришли поздравить всех с Новым годом. Вытащив из – за пазухи свёрток, протянул его тёте Нюре.

Хозяйка, изменившись в лице, молча приняла свёрток, открыла его и горько заплакала. Папа подтолкнул меня, и я, бросившись к ней, сквозь слёзы смогла произнести только короткую фразу: «Простите меня, тётя Нюра!» Конечно, меня простили! И она, и папа…

Потом, осмысливая случившееся, я полагала, что отец поступил так потому, что соседка наша была вдовой не вернувшегося с войны солдата. И только много лет спустя поняла, что по – другому он поступить не мог ни по отношению к ней, ни по отношению к кому – либо другому. Он был милосердным ко всем, кто в этом нуждался, потому что в детстве сам испытал горечь сиротства, голода, нищеты, несправедливости. Милосердным ко всем, в том числе и к нам, его детям. Жалея, оберегая нас, он никогда не рассказывал о том, что пришлось ему пережить. Узнали мы об этом только став взрослыми. Уже от мамы.